Такая вот на меня и смотрела: полноватая, красиво завитая, в шляпе, с шарфом, закинутым этак вот. Ее длинное, мудрено скроенное пальто и шляпу покрывал бисер капель, и тот самый дождь, что я бранил, ее освежил и подрумянил. Чтоб не пробавлять время скукой, всегда высматривал среди них что-либо нерядовое или отличающееся с виду, так как это и надо, чтоб удержать себя в форме, хотя бы ощутить, что ты еще живой. Женский взгляд просветит, как рентгеном, многое даст понять. В нем есть надежда, что, себя не потеряв, перенесешь то, что тебя гложет, на лист бумаги, - а вдруг поможет один взгляд, подтолкнет к столу и вдохновит? Я понял, что завитая не из этого числа. Что она хотела? Отразиться во мне, как в зеркале, и отвернуться, не вспомнив. Нет ничего прискорбнее нарваться на такую, но нет ничего и проще разыграть ее. Я видел, что она уже напряжена, скована мной, уже недоумевает: отчего этот мужчина, неброский вовсе, но тревожащий, художник или поэт, безусловно, всегда готовый к постели, - отчего он, вместо того, чтобы меня взглядом ухватить, унести с собой, как добычу, а потом подставлять, как он умеет, развлекаясь с другой, - отчего он не доворачивает своей седой головы? Не сомневаюсь, что это точный перевод ее мыслей, которые ей внушил, и я б еще забавлялся с ней так, научившись видеть вскользь, как смотришь на компас, если б я про нее не забыл, войдя в эпизод с владивостокским трамваем… Ехал на вахту в порт, и только вошел, как женщина, томившаяся у окна, аж подскочила на месте: вот этот! Сразу понял, что схвачен, - и не отвяжешься никак. Никогда не мог против таких устоять, хотя жуткие стервы среди них попадались. А ехал на ночную вахту, и мой напарник, небось, уже посматривал на часы, считал, сколько минут осталось, - и вот она встала, рослая, повыше меня, с виолончельной фигурой, взяла под руку: "Выходим?" Попытался ей объяснить, морячке, жене второго радиста супертраулера "Млечный путь" (название изменено), что я простой матрос и, в сущности, подневолен, а вот если устроит утро, - но она и слушать не хотела: "Когда то утро, милый? У меня уже ноги подкашиваются", - и это при народе, который весь, от старушек, ехавших с морского кладбища, до девочки лет пяти с хвостиком волос, державшей кота на коленях, и кот в том числе, были на ее стороне. Мужики - те готовились меня избить, если бы еще что-то провякал!…
Очнувшись в минском троллейбусе, глянул на завитую: где она успела сойти? А та, уже протискиваясь мимо, проговорила с упреком своим вибрирующим контральто: "Вы спите стоя!" - это был пропуск, я мог сойти, распечатывая "Мальборо" (я курю только "Мальборо", но не суррогат, что продают в ларьках, а настоящее, в широких пачках по 25, я запасся в Новой Зеландии), - и, идя с нею, объяснить невнимание: "Я совершенно сдвинут своим гениальным романом", - и так далее. В Минске я не изменял Наталье, если не считать тридцатилетней Тани, валютной проститутки и близкой мне души, - и только успел сказать женщине этой, уже исчезавшей, ее завитку на ушке: "Я видел вас во сне".
Глава 6. Побочная тема
Троллейбус 38 спустился под навесной мост железной дороги. Проспект Пушкина оканчивался здесь, мы выбрались из теснин насыпной земли на разъездное кольцо. Там крутилась, как в воронке, масса движущегося всего. Дальше за кольцом, едва ли не до городского центра, раскрывался простор, который создавали река Свислочь и связанное с ней Комсомольское озеро. Мне надо было уже выходить за кольцом, напротив новой заправочной станции. Однако троллейбус неожиданно свернул вправо и не остановился на повороте, где тоже можно было сойти, - у угла громадного, похожего на пустырь, яблоневого сада. Мне мешали глядеть бежавшие по стеклам ручейки таявшего снега… Взорванный асфальт, ограждение с флажком: ремонт дороги. Экскаваторщик, прорыв канаву поперек шоссе, перекуривал на холмике выброшенной почвы. Рядом, почти скрытая в земле, орудовала лопатой чернорабочая баба, до чего-то докапываясь… Кабель, что ли, искала электрический?
Сейчас надо сделать немалый крюк, чтоб объехать обесточенный участок. Обогнуть по периметру сад, выехать на параллельное этому озерное шоссе, и где-то там, оказавшись далеко за кольцом, я мог сойти возле выставочного павильона "Минскэкспо"… Надо же так влипнуть! Лучше б остановку прошел…
Глядя, как замелькали голые, в каплях деревья выродившегося сада, я подумал, что в этой закорючке с боковыми шоссе давно таится для меня какой-то подвох. Закорючка передавала, в иносказательной форме, тот зигзаг в моей голове, что возник сразу после плавания… Ведь из-за этого бокового шоссе я раскошелился два года назад на проездной талончик! Чего б его вдруг стал покупать? Мне захотелось законно проехать Б-г знает куда. И поехал к Немиге, в квартал бывшего еврейского гетто. Там, в двухэтажном домике, охраняемом ОМОНом и рекрутами из местной "алии", открылся курс по изучению иврита.
Преподавала Ольга, молодая, смешливая, обаятельная израильтянка с "очень еврейским" типом лица, что поначалу мешало воспринять своеобразную, неведомую красоту ее. Из всех представительниц народов бывшего СССР у меня был "прокол" именно на еврейках. Появляясь перед нами, всегда со вкусом и разнообразно одетая, она садилась, положив нога на ногу, закуривая длинное "МОRЕ". Начинала урок, обращаясь, как принято у израильтян, к каждому на "ты" и по имени, будь ты хоть член Союза писателей СССР Борис Казанов, то есть я. Писателей больше не было: медики, учителя, домохозяйки, простые рабочие. Трудно и определить, кто из них кто, поскольку всех уравнивало, помимо крови, общее понятливое выражение, свойственное евреям. Занимались глубокие старики и едва ли не дети, и группа постоянно меняла свой состав, сливалась с такой же или расформировывалась совсем из-за отъезжающих в Израиль. Там были и неевреи, связанные судьбой с евреями, чувствовавшие себя среди них так же нестесненно, как я среди славян. На стенах висели портреты знаменитых евреев, в том числе и знакомых мне писателей-минчан. Увидев портреты Григория Березкина и Хаима Мальтинского, я был изумлен: отчего они сюда попали? В сущности, я был "выродком" в этой среде. Прожив полвека, совершенно не знал своего народа; стеснялся, когда шел сюда, оглядывался, как вор, при входе: вдруг кто-то заметит из знакомых? В этом смысле Ольга сделала многое, чтоб я пообвык.
Привело к ним не желание стать полноценным евреем, а необходимость: наметившаяся болезнь дочери Ани. Дало знать последствие чернобыльского облака, залившего радиоактивным дождем городок Быхов. Там жила теща, и туда Ане приходилось ездить из года в год на каникулы. В Израиле прекрасные врачи, кто об этом не знает? Условие же такое: становись жителем страны - и ты имеешь право на лечение. По иудейским законам дочь считалась нееврейкой (национальность устанавливалась по матери), но ей, молодой девушке, выпускнице института иностранных языков, не было бы, наверное, никаких препон. Я показал Аню сотруднице Израильского посольства Розе Бен-Цви. Роза меня успокоила: в Израиле нет стеснений в этом вопросе. Можно принять "гиюр", то есть стать иудейкой, так как религия определяет национальность по вере, а не по крови. Есть, например, в Израиле немало чернокожих происхожденцев из Эфиопии, считающих себя самыми что ни на есть евреями. Аня понравилась работникам Израильского культурного центра. Всех потрясла ее студенческая зачетка с круглыми пятерками. Я позабавил Розу рассказом об одной еврейской семье по соседству с нашим домом. Там светловолосая и белокожая еврейка, связав судьбу со спившимся "обелорусившимся" негром, родив от него ребенка, потом устраивала с мужем рукопашные, потешая весь двор. Обелорусившийся негр кричал жене: "Зидовка!" - собиралась толпа. Повезло, что у этой несчастной и глупой еврейки оказался толковый отец, а для черного мальчика - любящий дед. Сберег душу внука и не дал дочери окончательно пасть. Дело кончилось тем, что трое укатили в Израиль. Параллель не очевидная, но я боялся нечто подобного с Аней. Хватит того, что натерпелся сам! Я сильно переживал в последнем рейсе, узнав о ее болезни, и вернулся с созревшим намерением насчет нее. У дочери же вечная напряженка с занятиями, да и Наталья воспринимала мои заходы болезненно. Вот и пошел учиться сам; посмотреть и прикинуть. Не помышлял тогда ехать в Израиль один. Стало целью: подлечить дочь, отдать ей остаток лет. Этот план и взялся осуществлять, несмотря на свою лень, - настойчиво и непреклонно.
Слегка попривыкнув к евреям, я их сразил тем, что выучил в один присест азбуку иврита. Им было невдомек, что я, рассмотрев конфигурацию букв, выстроил из всех этих "алеф", "гимел", "далет", "каф" свой "алфавит" - набор сексуальных поз своих любовниц. Так, с помощью подружек, одолел неизвестный мне, как впервые увиденный алфавит, чем потряс сокурсников до глубин их еврейской души. Скоро я понял, что иврит одним сексом не прошибешь. Правописание не совпадало с чтением: гласные не писались, подставлялись в уме. Одно и то же слово от этого меняло смысл. Не сразу и отгадаешь в контексте, пока тщательно не проработаешь весь текст. Беглое чтение с листа не исключалось, но оно сливалось с запоминанием и отрубалось одним уроком, а дальше опять - темный лес. Все время открываешь и открываешь новые значения словесных связей, нередко изменявших смысл прочитанного на противоположный. То была трясина, в которой ученики застревали, тратя годы на жалкое лепетание… А я еще собирался одолеть святую книгу, данную евреям Б-гом, - так никем и не разгаданный, поистине бессмертный "Танах"!