Как в ангельском мире чины есть: херувимы, ангелы выше – ниже, но никто из них не чувствует себя униженным или возвышенным, а как в правильной семье – есть старшие и младшие дети, но все соединены одной любовью, никто не чувствует себя обделенным. Вот так в Царствии Божием. Это непрерывный рост в богоподобии. Но тут присутствует внутреннее противоречие для нашего человеческого ума. Вечный рост в уподоблении Богу. Бог бесконечен, значит, бесконечный рост в совершенствах Творца. Теоретически когда-то достигнем совершенства? Никогда. Бог бесконечен в совершенствах. Это трудно принять умом, но это правда. И второе, в этом есть источник блаженства. Ни в том, что всё хорошо, теперь всё позади, слава Богу, нет, а в самом факте непрерывного роста. Как на качелях в детстве: чем выше, тем больше дух захватывает. А сколько выше? Бесконечно выше. Сейчас в том мире, в котором мы живём, многие рождаются с такими талантами, которые нужны сейчас, в этом перевернутом мире. И если человек будет их осуществлять в этой жизни, в них совершенствоваться и в грядущем преображении, воскресении мёртвых, то они как в огне преобразятся: сейчас имеют одно выражение, форму и последствия действия, тогда будет по-другому. Как вода, вот она газообразная, вот жидкая, вот она твердая. Так, разные состояния.
После всеобщего воскресения мы наследуем те же самые тела или новые? Говорится ли где-то об этом?
Да, у апостола Павла написано конкретно: "Сеется тело душевное, восстает тело духовное" (1 Кор.15:44). Прямо конкретной фразой. Кроме этого, мы знаем, что когда Христос жил на земле, его били, гвозди вбивали в тело. А когда Он воскрес, то было Его тело, сохранились даже следы от ран, но оно стало другим, например, Он проходил сквозь закрытые двери, стены, становился невидимым, мог жить без пищи. Тело одухотворилось, тело духовным становится. И это не потому, что после воскресения тело другим станет. Если с навигатором сравнить жизнь человека, то вот прямая линия, а вот точка, к которой я должен идти. Это точка – Господь, вечность. Человек посредством греха в сторону ушел. Этот уход в сторону, как раковая опухоль, её надо отрезать, она чужая, она не моя. Поэтому можно сказать так: тело преобразится, а можно – вернется к первоначальному состоянию. Времени не будет, мы будем все – вневозрастные. Как душа. Душе вашей сколько лет? Вы как себя чувствуете, на сколько лет? Вот таким будет ваше тело. Тело душевное имеет форму, тело пораженное грехом, как следствие греха. Тело преображенное, восстановленное, тело духовное, не будет иметь таких форм и таких объемов.
Например, Господь Бог – всесовершеннейший Дух, там нет тени материального, а ангелы – они духи с маленькой буквы, там есть какая-то мини-материальная субстанция, какая-то энергетическая субстанция. Они – не чистейший дух в полном смысле этого слова. Если по Библии говорить, что такое человек? Это дух, душа и тело. Ангелы – дух и душа, без тела. Материальное здесь – это очень условная фраза. Так и тело наше. Оно будет нашим телом, но качества его, свойства – совершенно другими станут.
Как Вы относитесь к смерти?
В моем возрасте это хорошая тема – скорей бы. Я чуствую себя старым с одиннадцати лет: и внешне старею очень быстро, и тело у меня разваливается. Я чувствую приближение старости. Потом, я прожил, наверное, очень много. И, мне кажется, что-то очень ярко. Много внутреннего своего вовне выразил. И поэтому израсходовался сильно – я уже устал. Я не кривляюсь, говорю это искренне. Для меня близки слова апостола Павла: "Ибо жизнь для меня – Христос, а смерть – приобретение" (Флп. 1:21). Меня в этом мире ничего не держит, для меня ничего уже не интересно. С детства, правда, у меня одна проблема, одно большое переживание: я знаю, что мне не оправдаться на суде Божием. Вот всё, что меня ужасает, а больше ничего не держит.
Были ли в Вашей жизни случаи, когда Вы на себе почувствовали близость смерти?
Да, я говорил об этом не раз в проповедях. Первое, это когда увидел мёртвым моего дядю в одиннадцать лет.
Первый раз так близко увидел смерть человека, которого хорошо знал, родного человека. Дядя болел, тяжело болел – туберкулезом, но я в силу своего возраста не понимал, что это может закончиться смертью. Я не видел его перед смертью непосредственно. Запомнил его высоким, статным, чернявым, с красивыми волосами, с правильными чертами лица – красивым человеком. Он любил читать, был умный. И вдруг сообщили, что он умер. И мы всей семьей поехали на похороны.
Помню: входим в квартиру, в которой он жил, я вижу гроб, и меня буквально с ног сшибло от того, что я увидел, меня потрясло, свидетелем чего я стал. В гробу лежало странное существо, которое только отдаленно напоминало моего дядю. Страшный на внешний вид, неестественно худой, изорванные ноздри, губы в болячках – непохожий сам на себя. Меня потряс вид его смерти и, конечно, общая скорбь всех родных и близких.
Это было 10 марта, было очень холодно. Вынесли гроб, все оделись, как-то замотались в свои одежки, а его вынесли в костюме в гробу. Я как сейчас это помню: смотрю на него – голые руки лежат в гробу на груди, открытое лицо. Я думал: ему так холодно, наверное, в гробу, почему никто не хочет одеть его. Мне было непонятно. Потом повезли хоронить – уже темно было. И вот эта темнота, поле в снегу, завывание ветра – всё это на меня сильно подействовало. Гроб заколотили, опустили в могилу, стали даже не закапывать, а заваливать. Снег, лед, землю – всё это кидали на крышку гроба. Из гроба раздавался убийственный звук внутренней пустоты. Только что все плакали, говорили, как его жалко, как его любят, а теперь зарывают в мерзлую землю, так плохо одетого, закидывают этой мерзлой землей и льдом, оставляют одного и уходят.
Мне было трудно всё это воспринять, пережить. День, тем не менее, закончился. Мы приехали домой, легли спать. Я спал один в зале и никак не мог заснуть. Было темно, очень холодно. Я кутался одеялом, стараясь согреться. Мысленно прокручивая в голове прошедший день, вспоминал всё увиденное: могилу, гроб, смерть. Мне казалось, что эта окружающая меня тьма может быть тьмой и моей могилы, ведь когда-то я тоже умру. Меня тоже закопают, закидают какими-то комками.
Я очень сильно прочувствовал смерть и очень остро пережил пустоту, бессмыслицу всей жизни. Я тогда не столько понял, сколько почувствовал: а зачем жить-то тогда? Для того, чтобы закопали? Чтоб забыли? Разве в этом смысл жизни? Зачем жить, если так и так умрешь? Я думал: а как сейчас дядя Володя? Он один, в земле, брошенный всеми. Мне не пришла мысль о его душе, нет. Я думал только о том, что видели мои глаза.
Меня охватил ужас и страх. За него, за себя, и за близких. Я расплакался – в голос, сильно. Я не смог себя сдержать и разбудил даже маму. Она вышла из комнаты: "Сынок, что случилось? Что с тобой? Тебе что-то приснилось?" И я сказал то, что было на душе: "Мама, я умру. Мы все умрем, зачем тогда всё?" Она сначала не поняла, начала успокаивать. А потом поняла, что у меня на уме, и стала говорить: "Да, да, это правда, сынок. Но это будет ещё не скоро, ты поживешь ещё, поживешь". Я помню, даже тогда умом я понимал, какой это несерьезный аргумент – не скоро. Всё равно умрем – скоро, не скоро. Но мне захотелось успокоиться и заснуть.
Я как бы поверил и заснул, но шли годы, идут сейчас, и с того времени не проходит и дня, чтобы я не прочувствовал, как струну, как нож, который режет моё сердце всегда, – я всегда помню смерть. Всегда ощущаю пустоту, бессмыслицу земной жизни. Я могу смеяться, шутить, чем-то увлекаться, но всё это внешнее, как маска на лице. Внутри, как струна, которая непрестанно режет сердце, кровавит от невыносимой тоски, идущей от сохранившегося с того момента внутреннего ощущения смерти, бессмысленности всего земного, пустоты.
Этот факт был очень сильным для меня. И после пережитого я уже не мог жить так, как жил до того. Эта пустота жизни, бессмысленность меня просто убивали. Я стал искать смысл и цель. Поэтому вот этот факт, когда я пережил так близко смерть дяди, стал поворотным к тому, чтобы я начал искать жизненную цель и смысл, и не успокоился, пока не нашел её во Христе.
Второе – это когда я первый год учился в семинарии Свято-Троицкой Сергиевой Лавры под Москвой. Шёл Великий пост. Я никак не мог решиться пойти на исповедь. До этого исповедовался и причащался в Ульяновске, ну как все. А исповедь как проходила для всех? Подходишь к кресту и Евангелию, называешь имя, наклоняешь голову, батюшка читает какие-то непонятные слова, кидаешь двадцать копеек в кружку, целуешь икону и уходишь. Это исповедью называлось. Таким образом, легко было исповедоваться. Двадцать копеек можно найти и поцеловать несложно, наклонить голову нетрудно. А когда я оказался в семинарии, вдруг понял, что так здесь не получится, здесь нужно по-другому.
Сам по себе я был в то время очень закомплексованным молодым человеком, с кучей всяких фобий. Вот так прийти и всю грязь наружу вывернуть перед чужим человеком я никак не мог. В Лавре был такой, ныне покойный, иеродиакон Агафангел Бобров, мой земляк. Мы иногда с ним виделись – он гулять выходил вокруг храма вечером, когда Лавру закрывали для посетителей. Он всегда по-доброму ко мне относился. В Лавре было всего три человека из Ульяновска: иеродиакон Агафангел в Академии учился в то время; ещё один, на год постарше меня, и я.
Как-то мы с ним встретились, он спрашивает меня:
– Великий пост, ты причастился уже?
– Отец Агафангел, ещё не причастился.
– Да ты что, зачем откладываешь? Причащайся.
– Да я вот это…
– Что ты это? Когда будешь?