которую при этом строят, все же выдает правду" (Ницше). "Внутреннее" открывается бдительному взору. "Психолог" (в том смысле, который вкладывает в это слово Ницше) видит, как сквозь показное сострадание проглядывает сострадание с самому себе и затаенная неприязнь; за всяким альтруизмом просматривается эгоизм. В этих наблюдениях придворная психология абсолютистских времен превосходит буржуазное мышление. Уже Ларошфуко виртуозно выявил игру себялюбия (amour-propre) за всеми масками обходительности и моральности. От него берет начало ницшеанская критика христианства, обретая зрелость, то есть полнейшую откровенность. Чем более пустой представлялась ложь об альтруизме в капиталистическом обществе, в котором все более жестко утверждались стремление к прибыли и утилитаризм, тем меньше возражений вызывала естественная критическая мысль: каждый себе самый ближний. Но Шиллер говорит, что достойный человек думает о себе в последнюю очередь ("Вильгельм Телль"). Ницше считает идеализм Шиллера пустозвонством; он безжалостно именует его -<глашатаем морали из города мешочников" (Moraltrompeter von Sackingen). Натуралист полагает, что знает твердо: каждый, достойный он или недостойный, думает и в первую, и в последнюю очередь о себе. Да, каждая попытка "сначала" подумать о других остается обреченной на неудачу, поскольку мышление не может покинуть свое местопребывание в Я. Отрицать первичность себялюбия значило бы извращать реальные отношения; эту изначальную подтасовку, это основополагающее извращение Ницше с неслыханной резкостью ставит в вину христианству. Буржуазная мораль желает сохранить видимость альтруизма, тогда как все остальное буржуазное мышление уже давно принимает в расчет эгоцентризм - как в теории, так и в экономике.
Критика Ницше есть реакция - если не считать полученное им в семье "отравление Богом" - на удушливую моральную атмосферу конца XIX века, когда международный империализм различного рода, выступая в облачении идеализма и обветшавшего христианства, пытался подчинить себе весь остальной мир. Бесчисленные современники втайне ждали мировой войны (1914-1918), надеясь, что она станет "моральной очистительной купелью". Особенно удушливую атмосферу создавала та ложь, которая оправдывала строительство христианизированного империализма *. Тот отклик, который Ницше нашел у империалистов, имел свою моральную основу в цинизме самораскрепощения; он впервые дал возможность соединить утонченную философию и грубую политику. Бегство в откровенность признания - одна из характерных черт современного сознания, которое пытается стряхнуть с себя экзистенциальную неоднозначность и двусмысленность всей и всяческой морали. Это именно то, что широко открывает моральное сознание цинизму.
Третья стратегия завершает разоблачение раскрытием изначального мотива. Французские моралисты называли его себялюбием. Ницше называет его волей к мощи; если бы марксизм изъяснялся на языке психологии, чего он не может делать в соответствии с собственной логикой, он назвал бы изначальным мотивом стремление к прибыли; однако он не прибегает к психологической аргументации; стремление к прибыли скрыто в конечном счете за "характерной маской", так что капиталист как индивидуум может быть столь скупым или столь бескорыстным, сколь ему заблагорассудится. Психоанализ, выросший в климате, созданном Ницше и неоромантизмом, в свою очередь, выходит на конечный мотив, который не имеет ничего общего с альтруизмом и идеализмом. В нем важен диалектический момент теории инстинктов, который принимает в расчет полярность инстинктивной природы: Я-инстинкт и сексуальный инстинкт, в более позднем варианте: влечение к жизни и влечение к смерти.
Разоблачение морали обретает взрывную силу не тогда, когда оно адресуется от одного частного лица другому (или осуществляется в виде признания-исповеди). Начиная с XVIII века просветители, выставив себя приверженцами "истинной морали", как бы она ими ни понималась, занялись моралью власть имущих. Здесь-то только критика морали и продемонстрировала свою политическую остроту. Свидетельство тому - целая литература, направленная против аристократии и посвященная разоблачению тиранов, а равно моральной испорченности. "Разбойники" Шиллера и "Эмилия Га-лотти" Лессинга лишь самые известные образчики продукции этого типа.
Морализм буржуазного чувства порядочности поставил аристократически утонченный имморализм в положение политического обвиняемого. По сути дела, буржуазная моралистическая литература уже занимается критикой цинизма; она описывает состояния сознания, в которых осуществляется рефлексия. Однако буржуазное мышление чересчур наивно рассчитывает на возможность устроить политическую власть в соответствии с моральными понятиями. Оно не предвидит, что однажды, само придя к власти, тоже окажется в плену той же амбивалентности. Для него еще неведомо, что от морального негодования до серьезного лицемерия - всего один небольшой шаг. Напрасно Генрих Гейне боролся против тупой ограниченности морализма обуржуазившегося Просвещения. Немецкая публика уже была не способна воспринять его кинически-сатирический протест и последовать ему.
Отличительный признак немецкого Просвещения - то, что оно, находясь под влиянием мелкобуржуазного протестантства, редко проявляло дерзость. Если не приходила в возмущение общественность, в действие вступали суды, устанавливавшие цензурные запреты. Дерзость как социально-психологическая основа наступательного
Просвещения, не спрашивающего предварительно у властей, ко двору оно или нет, стала проявляться только в XX веке, когда появились субкультурные ниши в виде кабаре и богемных кругов. К сожалению, им не удалось вступить в союз с главной оппозиционной силой общества - с рабочим движением. Ведь в нем политическая критика морали власть имущих превратилась в нечто такое, что как две капли воды напоминало мещанскую буржуазную мораль.
Само рабочее движение вряд ли когда-нибудь анализировало себя с точки зрения критики морали. Первоначально и требования его были столь ясны и прозрачны, что только политическая реакция могла быть заинтересована в предположении чего-то, "за этим стоящего". Сложная моральная сфера, где обитали зависть, обида и затаенная неприязнь, на самом деле осваивалась скорее антисоциа-листически настроенным мышлением (от Ницше до Шоека). Но стоило рабочему движению достичь относительных исторических успехов, как оно понемногу перестало быть выше всех и всяческих подозрений. С этих пор и оно тоже оказалось в плену амбивалентностей. При этом неважно, в какой роли оно выступало - как "социальный партнер" на Западе или как государственная власть на Востоке,- в его рядах не желали знать ни о чем, кроме как о чисто политической "воле к власти". И в этом - причина его моральной уязвимости. Ведь марксизм изо всех сил отвергает импульсы, исходящие от Ницше и от психологии бессознательного, и каждая личная встреча с людьми из восточной сферы власти показывает, насколько поддерживаемый в них менталитет отстал от развития психологии - будто два величайших психолога эпохи, Достоевский и Толстой, не были русскими. Государство, основывающееся на силе, предполагает слепоту субъектов; оно делает все, что в его силах, чтобы не дать воплотиться в действии уже давно созревшей способности к рефлексии.
VI. Критика прозрачности
Под таким заголовком мы рассмотрим открытие бессознательного, которое, как это следует показать, представляет собой необходимое следствие происходившего в Новое время процесса Просвещения. Почти реакционный миф XX века в том, что Зигмунд Фрейд объявляется "открывателем бессознательного"*. Легенда о Фрейде не только искажает историческую истину, но и служит основанием для того, чтобы обвинять Просвещение в необъяснимой и абсурдной асимметричности развития, которая привела к задержке с исследованием бессознательного. Действительно, как, спрашивается, Просвещение критически и эмпирически исследовало сознание, так и не натолкнувшись на его "оборотную сторону"?
На самом же деле открытие бессознательного, и больше того, начало систематической работы с ним, приходится - само собой
разумеется, хотел бы добавить я,- на классическую эпоху Просвещения. Как то описал Генри Ф. Элленбергер, история методично фиксируемых встреч с бессознательным начинается в последней трети XVIII века. Во времена, когда атмосфера подогревалась всяческим обскурантизмом (Калиостро и др.), начались систематические эксперименты по внушению здоровья, что нашло первый выход в практику в виде открытого Францем Антоном Месмером "животного магнетизма", хотя теория "флюидов" Месмера и была оценена его современниками и потомками как ошибочная.