Увидев длинную цепь национальных гвардейцев, солдаты, сопровождавшие карету, потрясая оружием, закричали:
— Да здравствует нация!
Клич этот тотчас же прозвучал вдоль всей цепи от заставы до Тюильри.
Вырвавшись из-под деревьев Елисейских полей, крики: «Да здравствует нация!» — сразу же покатились, подобно волнам, в разные стороны — к улицам предместья Руль и к берегу Сены.
То был клич братства, изданный всей Францией.
Из этого братства было исключено одно-сдинственное семейство — то, что хотело бежать из Франции.
Потребовался целый час, чтобы доехать от заставы до площади Людовика XV. Лошади едва тащились, на каждой сидел гренадер.
За берлиной, в которой ехали король, королева, их дети, Петион и Барнав, следовал кабриолет с двумя камеристками королевы и г-ном де Латур-Мобуром, а за ними двуколка, открытая, но затененная срезанными ветками, и в ней находились Друэ, Гийом и Можен, то есть те, кто арестовал короля и оказал при аресте вооруженную поддержку. Усталость принудила их прибегнуть к этому средству передвижения.
И только неутомимый Бийо, словно жажда мести превратила его плоть в бронзу, продолжал ехать верхом и, казалось, предводительствовал всей процессией.
Когда выехали на площадь Людовика XV, король обнаружил, что у статуи его деда завязаны глаза.
— Что они хотели сказать этим? — обратился король к Барнаву.
— Не знаю, государь, — ответил Барнав.
— Я знаю, — сказал Петион. — Этим они хотели показать слепоту монархии.
Несмотря на конвой, несмотря на присутствие комиссаров, несмотря на афиши, грозящие повешением за оскорбление короля, народ раза три прорывал цепь гренадеров, слишком слабую и бессильную преграду, чтобы сдержать эту стихию, которой Бог забыл повелеть, как повелел некогда морю:
«Дальше не пойдешь!» Когда происходил прорыв и накатывался этот вал, королева видела вдруг у самых дверец кареты гнусные физиономии людей, выкрикивающих безобразные ругательства, людей, которые появляются на поверхности общественной жизни только в определенные дни, подобно тому как иные чудовища появляются на поверхности океана только во время бури.
Один раз королеву так испугали появившиеся лица, что она задернула одну шторку.
— Почему закрываете окошко? — завопили с десяток голосов.
— Но, господа, взгляните, в каком состоянии мои бедные дети! — стала объяснять королева. — Мы задыхаемся.
— Ничего! — крикнул ей кто-то. — По-настоящему ты задохнешься, когда мы тебя удавим.
И чей-то кулак разбил стекло вдребезги.
А карета катилась, и если бы король и королева были способны так же воспринимать проявления добрых чувств, как и злобы, то среди этих чудовищных сцен они несомненно увидели бы несколько эпизодов, которые их утешили бы.
Хотя афиши возбраняли приветствовать короля, член Национального собрания г-н Гилерми обнажил голову при проезде короля, а когда его хотели принудить надеть шляпу, он отшвырнул ее как можно дальше, прибавив:
— Пусть-ка попробуют мне ее принести.
У въезда на разводной мост стояли два десятка депутатов, присланных Национальным собранием для защиты короля и королевской семьи.
Там же находился Лафайет со своим штабом.
Лафайет подъехал к карете.
— О господин Лафайет, — едва завидев его, вскричала королева, — спасите наших гвардейцев!
Просьба эта была весьма своевременна, так как близилась опасность, и опасность огромная.
А в это время у ворот дворца произошло событие, не лишенное далее некоторой поэтичности.
Несколько служанок королевы, оставивших Тюильри после бегства своей госпожи, поскольку они думали, что она навсегда покинула их, теперь захотели вернуться во дворец, чтобы встретить ее там.
— Прочь! — кричали им часовые, наставив штыки.
— Рабыни Австриячки! — орали рыночные торговки и грозили кулаками.