Таня позвонила еще раз (ей очень захотелось вдруг, чтобы никого не оказалось дома) и обвела взглядом обшарпанную лестничную площадку. Понятно, почему отсюда никого не выселили, – слишком уж этот дом пострадал. Бомба, упавшая где-то неподалеку, тряхнула здание так, что оно лопнуло и расселось, как пересохшая бочка; странно было, что его три этажа еще держатся один на другом.
Прошаркали за дверью шаги, медлительный женский голос спросил: «Кто там?»; потом ее впустили в темную прихожую и мимо каких-то сундуков и ящиков провели в комнату, немногим более светлую и прибранную. Видно было, что люди, живущие здесь, опустились безнадежно и непоправимо, как умеют опускаться только некогда обеспеченные и не приспособленные к нужде интеллигентные семьи, внезапно подкошенные какой-то большой бедой.
– ...Я принесла деньги, ваш чернильный прибор наконец удалось продать, его долго никто не брал, но вчера один румын... – сбивчиво говорила Таня, роясь в сумочке и стараясь не глядеть по сторонам и не замечать засаленного бумазейного халата на мадам Беркович.
– Боже мой, зачем было беспокоиться, – прервала та, – я вам, конечно, бесконечно благодарна, но право... Я как раз собиралась зайти сама, – я была уверена, что прибор купят, это такая красивая, дорогая вещь...
– Ну что вы, какое беспокойство, я проходила мимо... Пожалуйста, двадцать марок, распишитесь вот здесь...
Таня протянула деньги, квитанцию и огрызок химического карандаша.
– Спасибо, огромное вам спасибо, моя милая. – Мадам Беркович нетвердой рукой нацарапала подпись и сунула синие бумажки в карман халата. – Просто чудо встретить в наше время такую любезность...
– Мадам Беркович, не знаете ли вы... я хочу сказать... нет ли у вас какой-нибудь возможности уехать из города, ну, или... пожить где-нибудь, где вас никто-никто не знает?..
Говоря это, Таня уже и сама чувствовала нелепость подобных вопросов. Какие возможности могли быть у этой старой и, по-видимому, больной женщины? Не нужно было спрашивать такую глупость, не нужно было, пожалуй, вообще сюда приходить... Может быть, лучше таким людям ничего не знать до последнего часа, – все равно они ничего не успеют сделать: ни спастись сами, ни спасти своих близких...
– Уехать? – переспросила мадам Беркович. – Пожить где-нибудь? Милая моя, вы спрашиваете такие вещи... Кто сейчас может куда ездить? А что, вы хотите уехать? Это, наверное, из-за мобилизации в Германию, я понимаю...
– Да нет же, – сказала Таня, – вы не понимаете. Я не о себе! Меня просили вам передать, – это очень серьезно, я специально для этого пришла, – в городе ходят слухи, вы понимаете, я не знаю точно, сейчас столько разных слухов, – может быть, конечно, это и просто болтовня, но на всякий случай я хотела предупредить... Говорят, на днях будет опубликован приказ, касающийся всех... евреев, вы понимаете? Будто бы всех будут вывозить в какой-то спецлагерь или что-то в этом роде. Поэтому, если у вас есть возможность...
Она не договорила, снова ощутив всю бесцельность этого разговора. Какая возможность? Что она может предложить этой, старой беспомощной женщине?
– Уехать? – договорила за нее мадам Беркович, очевидно все поняв. – Милая моя девочка, куда же мы можем уехать... У меня больная сестра, она не встает. Куда мы можем уехать, скажите на милость? И зачем, чего ради? Вы говорите – спецлагерь, так, может, это и лучше, как вы думаете? Если нас действительно соберут в какой-то лагерь, пусть в гетто, – так у нас будет хоть какое-то правовое положение, а здесь ведь тоже не жизнь, разве это жизнь, скажите на милость? Мы уже полгода живем как парии, без документов, без пайка, еврей не может устроиться даже на самую черную работу! Нет, вы мне скажите – это, по-вашему, жизнь?
– Я понимаю, – тихо сказала Таня.