– Садись и питайся, доедай все, я уже поела. Смотри, какой хлеб нам дают – одна кукуруза, но свежий он совсем ничего, А потом рассыпается в труху. Красивый какой, правда? Я его называю кексом, очень похож, особенно когда свежий, такой желтый-желтый, и корочка блестящая, коричневая, как будто смазана яйцом...
– Сколько дают? – глухо спросил Володя, не поднимая головы от кастрюльки.
– Чего, хлеба? О-о, целую кучу – четыреста грамм, – беззаботно сказала Таня. – Нам на двоих вполне хватит. Ты ведь будешь жить здесь?
Володя промолчал.
– Как хочешь, конечно, – сказала Таня. – Может быть, у тебя найдется что-нибудь более удобное. А вообще подумай, серьезно, я бы тебя прописала как родственника...
– Я подумаю, – равнодушно сказал Володя. – Слушай, Николаева... ты извини... Как-то сорвалось, я и сам не хотел...
– Да ну что ты, Володя!
– На меня все это так свалилось... А я еще думал, что после лагеря меня уже ничем не прошибешь. Если бы ты видела, что там делалось...
– Я представляю себе, – тихо сказала Таня. – То есть, наверное, мне только кажется, что я могу это представить...
– Этого не представишь, – усмехнулся Володя. – Да и кто из нас вообще мог заранее представить себе эту войну. Никакая фантазия...
– Ты как попал в лагерь, Володя? – помолчав, спросила Таня.
– Расскажу как-нибудь, после. Туда попасть было просто, труднее было уйти. Мы бежали – я тебе говорил?
– Да, ты сказал...
– Бежали. Нас бежало много, а скольким удалось уйти – не знаю, мы договорились сразу рассыпаться, кто куда. Решили, что так безопаснее. Бежали ночью, один парень из лагерной кухни перерубил кабель от движка к прожекторам; пока немцы спохватились, стали пускать ракеты, ребята уже перерезали проволоку. Конечно, много побили там же, на месте. А организовал это один летчик – мы его целую ночь тащили вдвоем, у негобылапуля в позвоночнике, потом он все-таки умер.
– Володя, может быть, тебе лучше не вспоминать сейчас все это, – осторожно сказала Таня.
– Конечно, лучше не вспоминать. Еще лучше было бы вдруг взять и забыть. Все дочиста. Ты где работаешь?
– На общих работах, где придется. Иногда посылают разбирать развалины, иногда что-нибудь грузить или чистить дороги...
– Из нашего класса кто-нибудь еще остался?
Таня подумала.
– Я иногда встречаюсь с Инной Вернадской, она живет здесь недалеко...
– Работает где-нибудь?
– Да, уборщицей, ее с биржи послали уборщицей в зольдатенхайм...
– Это еще что такое?
– Что-то вроде солдатского клуба – они там и едят, и пьют, и кино смотрят. Да, такой клуб, что ли. Ужасно бедной Инке не повезло.
– Не повезло? Много ты понимаешь. Надо с ней встретиться, это интересно. Еще кто?
– Недавно видела Аришку, она не работает, как-то удалось отвертеться.
– На что же они живут? Ее отец ведь в эвакуации?
– Петр Гордеевич? Нет, он дома... Делает зажигалки в какой-то артели.
– Что за... – Володя выругался площадными словами, у нее испуганно дрогнули ресницы. – Неужели и Оптический не эвакуировали?
– Частично, проскочил только первый эшелон, а большинство ехало со вторым. Ты вообще не представляешь себе, что тут было с этой эвакуацией. По-моему, просто никто ничего не знал, и все делалось, как придется. Галина Николаевна с сотрудниками улетела в Среднюю Азию монтировать свои установки, а семьи должен был эвакуировать замдиректора, но он забрал машину и уехал, никого не предупредив. Люся поэтому и осталась, и я тоже, – мы должны были вместе.
Володя отодвинул пустую кастрюльку и опять закурил.
– Что же ты теперь думаешь делать? – спросил он.
– Кто, я? – Таня пожала плечами. – А что я могу думать?
– Думать можно что угодно, – сказал Володя.