Эта загадочность Розанова сближает его с Шестовым, человеком тоже "иксовым". Но если Розанов это "+х", то Шестов "-х". Тайна Шестова мрачная. Тайна Розанова таинственная и сладкая. Шестов умен. Когда читаешь его, то упиваешься игрой ума. Но постоянно возникает некое напряжение. Кажется, что скоро начнется гроза: нависают тучи, затихает ветер, в воздухе начинается какое-то странное свечение. Но дождя все нет. В сущности, Шестов, как и все евреи, бесплоден. Чтение поднимает вашу мысль на высочайший интеллектуальный уровень. Но и только. Он разрушает, но ничего не дает взамен. Сначала это, правда, потрясает, но постепенно приедается и начинает раздражать. Шестов проникает в душу, но он холоден. В сущности, это гениальный литературный критик, виртуоз экзегетики. Ему нужен "текст" и все его работы это есть талмудическое толкование какого-нибудь произведения. Шестову нужна плотная среда, иначе нигилизм начинает распирать его изнутри.
Соврешенно другое впечатление оставляет Розанов. Его хорошо думать, продумывать. Томик Розанова может лежать на столе. Можно каждый день на выбор читать два-три места и думать, думать. Часто он пишет о страшных и безысходных вещах, но в целом все у него уравновешено. Это теплый грибной дождик. Бредешь под ним по тропинкам, листья шуршат под ногами и мысли растут в голове как грибы. Чтение Розанова это творческий акт. Он оплодотворяет. Недаром он сказал:
"Дураки, мои книги замешаны не на воде, не на крови даже, а на семени человеческом."
Выше я цитировал отрывок из статьи Розанова о Пушкине. Вот еще место оттуда же:
"Если что не идет к Пушкину, то это стих Лермонтова о себе:
Я знал одной лишь думы власть
Одну, но пламенную страсть…Напротив, Пушкина можно определить лишь отрицательно, то есть отвечая "нет!", "нет!" и "нет!" – на попытку указать в нем одну господствующую думу, или постоянно одно и то же, не рассеиваемое, настроение… Однако, не только поверхностно, но и плоско было бы думать о нем, что он страдал и, так сказать, тонул в какой-то любвеобильности, в вечном пылании положительными чувствами. Эта бенедиктовщина души также была совершенно исключена из его настроения. Нет, – он был серьезен, был вдумчив; ходя по Саду Божию – он не издал ни одного "аха", но как бы вторично, в уме и поэтическом даре, он насаждал его, повторяя дело рук Божиих… Но уже выходили не вещи, а идеи о вещах, – не цветок, но песня о цветке, однако покрывающая глубиною и красотою всю полноту его сложного строения. Так получился "Пушкин", эти "семь томов" обильно комментируемых созданий, где мы находим своеобразный и замкнутый, совершенно закругленный "мир", как космос, как "украшенное творение Божие". Можно Пушкиным питаться и можно им одним пропитаться всю жизнь. Попробуйте жить Гоголем, попробуйте жить Лермонтовым: вы будете задушены их (сердечным и умственным) монотеизмом… Через немного времени вы почувствуете ужасную удушаемость себя, как в комнате с закрытыми окнами и насыщенной ароматом сильно пахучих цветов, и броситесь к двери с криком: "простора! воздуха!.." У Пушкина – все двери открыты, да и нет дверей, потому что нет стен, нет самой комнаты: это в точности сад, где вы не устаете… Пушкин был – всемирное внимание, всемирная вдумчивость."
Подставьте сюда вместо "Пушкин" – "Розанов", и вы получите суть "розановщины". Мир Розанова "замкнут", то есть совершенно самодостаточен. Он "закруглен", то есть у него нет ощутимой границы. Поэтому он бесконечен. Бесконечен и вечен. Розанов жив. Это неверно, что "он умер 5 февраля 1919 года в Сергиевом Посаде". Розанов не мог умереть, я знаю. Розанов будет жить, пока будет жива Россия. А Россия не погибла.
Розанов сказал:
"Когда народ оканчивает свое существование – формальная сторона всех им создаваемых вещей приближается к своему завершению." "Совершенные формы есть преимущества падающих эпох."
Но можно ли философию Розанова считать законченной формой? Что же это за законченная форма, когда "нет стен", "нет самой комнаты"? Разве Розанов это конец? Его философия бесконечна и, следовательно, принципиально "незавершаема". В своем последнем письме, написанном за три месяца до смерти, он говорил, что ужасный конец, который переживает его родина, есть вместе с тем предвестие новой, неведомой жизни. Может быть, ощущение этой своей "незаконченности" и есть причина того странного света, который чудился Розанову в будущем России, будущем несомненно страшном и темном…
29. 10.1983 – 26.08.1984
(вторая редакция: 28.01 – 31.01.1988)
"БЕСКОНЕЧНЫЙ ТУПИК"
(ИСХОДНЫЙ ТЕКСТ)
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПУБЛИКАЦИИ В ЖУРНАЛЕ "КОНТИНЕНТ"
Печатаемая здесь часть "Бесконечного тупика" не входит в основной текст моего произведения. Думаю, что эту часть вообще не следовало бы публиковать. "Галковскоман" увидит здесь "творческую лабораторию мастера", нормальный читатель – ненужное дублирование основного текста, перегруженность цитатами, искусственную композицию, в данном случае не вполне оправданную и вызванную, с одной стороны, обстоятельствами места и времени написания (цитируемые источники были тогда малодоступны), а с другой стороны – моим психологическим состоянием "непризнанности". В последнем и заключена самая главная ошибка – неправильный тон. Тон этой части – тон 50-летнего профессора, вещающего с кафедры. Но мне было не 50, а 24. Я был не профессором университета, а молодым неудачником, который, чтобы не попасть в армию, симулировал психическое заболевание, а чтобы его не выгнали с вечернего отделения университета за тунеядство – подделывал справки о работе грузчиком на заводе музыкальных инструментов. Вообще само по себе положение 24-летнего профессора смешно, ведь после "престарелого тенора", "молодой философ" – самый смешной тип самца.
В заключение хочу отметить, что это моя последняя публикация в российской периодике. "Чтоб ты сдох" – это общая тональность 9/10 критических оценок моего творчества. В силу ряда причин в настоящее время я не могу выполнить настоятельную просьбу советских литераторов. Максимум, что я могу для них сделать – это навсегда отказаться от публикаций в местной прессе. Поскольку советские и постсоветские издательства объявили мне бойкот, свои произведения я буду публиковать методом самиздата. Читатели, которым интересно мое творчество, могут писать по адресу…
Д. Галковский
9 сентября 1994 г.
Внимание! Настоящий текст содержит отсылки к соответствующим "примечаниям" гипертекста, но в самом гипертексте нет обратных отсылок к "Основной части". "Основная часть" писалась гораздо раньше и является монотекстом, ориентированным на простое чтение. Таким образом, поставленные здесь ссылки имеют скорее литературоведческое значение и "нормальному читателю" ими лучше не пользоваться.
Пишущий о Розанове постоянно находится перед соблазном двух крайностей: крайности "отстранения" и крайности "растворения". (1)
В первом случае, в случае рационального анализа, возникает своеобразное "мимоговорение". Сегменты розановского мира произвольно выдираются и служат удобным материалом для "конструктивного исследования". При этом первоначальная тема, например, "Розанов и атеизм", мало-помалу трансформируется в тему "Атеизм Розанова" или, соответственно, "Религиозность Розанова". Крайний субъективизм нашего мыслителя становится некой самостоятельной сущностью, а следовательно – фикцией. Споря не с Розановым, а с мнением Розанова по тому или иному поводу, автор постоянно промахивается. То, что ему кажется сутью розановской философии, оказывается лишь ее смутной проекцией на экран "объективного мира", проекцией, правда, легко поддающейся схематическому разложению, но, увы, имеющей весьма отдаленное отношение к истине. "Честный" исследователь Розанова рабски следует за сиюминутной данностью, не понимая внутренней подоплеки его творчества. Это непонимание приводит к ощущению кажущейся спонтанности и абсолютной непредсказуемости розановского мышления. Кажется, что Розанов специально "доводит" своих читателей. Тогда его оппоненты либо опускают руки, либо безнадежно соскальзывают в унылую ругань. Всякий знакомый с критическими статьями о Розанове легко найдет тому соответствующие примеры.
Вторая крайность – это полное и безоговорочное принятие мира Розанова. При этом теряется какая-либо точка отсчета, и автор включается в восхитительную словесную игру. Однако, в результате вместо критического анализа перед нами оказывается ослабленный вариант того же Розанова. Кроме того, здесь нарушается чистота индивидуального восприятия текста, возникает ощущение своеобразной ревности.
Тончайшая паутинка философской системы "Опавших листьев" требует очень бережного и деликатного отношения. "Отстранение" приводит к тому, что ее просто не замечают и, давно уже порвав, все ворочаются носорожьей тушей: "Где же тут Розанов, где тут философия? Система? Ничего нет. А значит и не было!" Во втором случае, случае "растворения", конечно же критик запутывается в паутине розановской иронии. Паутинка дрожит, расплывается перед глазами, и ничего не слышно кроме заунывного мушиного жужжания. И опять вроде бы нет никакого Розанова. Есть писатель, фантазер, выдумщик, но никак не мыслитель…
А ведь до сего дня это, может быть, вообще единственный чисто русский философ, заложивший фундамент национального мышления и создавший благодаря этому прекрасную возможность для еще одной трансформации русского сознания.