Сегодня революция происходит уже не через диалектическую трансценденцию вещей (Aufhebung), а благодаря их потенциализации, возведению их в квадрат, в энную степень, будь то терроризм, ирония или симуляция. То, что происходит, это уже не диалектика - это экстаз. Так терроризм - экстатическая форма насилия, государство - экстатическая форма общественного устройства, порно - экстатическая форма секса, обсценность - экстатическая форма сцены и т. д. Похоже, вещи, потеряв свою критическую и диалектическую детерминацию, способны лишь удваиваться в своей обостренной и транспарентной форме. Как в случае с "чистой войной" Вирильо: экстаз ирреальной войны, вероятной и повсеместно присутствующей. Освоение космоса также является mise en abyme [принцип матрешки] нынешнего мира. Повсюду распространяется вирус потенциализации и mise en abyme, увлекая нас в экстаз, который является, кроме того, и экстазом индифферентности.
Терроризм и захват заложников можно было бы считать политическим актом, если бы его осуществляли только угнетенные, находящиеся в отчаянии (очевидно, в некоторых случаях так оно и есть). Но фактически он стал нормой поведения, широко распространенной среди всех наций и всех слоев населения. Вот почему СССР не ликвидирует Сахарова, вот почему не захватывает Афганистан: и Сахарова, и Афганистан он берет в заложники: "Если вы нарушите баланс сил, то я ужесточу холодную войну…" Олимпийские игры для Соединенных Штатов служат заложником против СССР: "Если вы не сдаете позиции, то Игр не будет…" Нефть служит заложником против Запада для стран-нефтедобытчиков. И в данной ситуации нет никого смысла сокрушаться о правах человека и обо всем прочем. Мы уже далеки от этого, и те, кто берет заложников, только открыто выражают истину системы апотропии (которую мы противопоставляем системе морали).
В более широком плане все мы еще и заложники социального: "Если вы не участвуете, если не управляете своим собственным денежным капиталом, здоровьем, желанием… Если вы не социализируетесь, вы разрушаете сами себя." Гротескная идея взять самого себя в заложники, чтобы добиться собственных требований, не настолько уж и оригинальна - ведь это акт, к которому прибегают "безумцы", которые в окружении сопротивляются до смерти.
Шантаж хуже запрета. Апотропия хуже наказания. Апотропия более не подразумевает: "Ты не сделаешь этого", но: "Если ты не делаешь этого, то…" Впрочем, на этом она и останавливается - угрожающая вероятность в состоянии саспенса. В этом саспенсе и состоит все искусство шантажа и манипуляции - "саспенс" и есть специфика террора (так и захваченный заложник не приговорен, он в подвешенном состоянии: суспензирован на срок, от него не зависящий). Излишне говорить, что таким образом мы коллективно испытываем ядерный шантаж, не прямую угрозу, а шантаж ядерным оружием, которое, строго говоря, является не системой уничтожения, а средством планетарной манипуляции.
Это создает тип отношений и управления, совершенно отличный от тех, в основе которых лежало насилие запрета. Ведь запрет имел свою референцию и определенный объект, а значит, была возможна трансгрессия. Тогда как шантаж - это намек, в его основе нет ни требования, ни утверждения закона (стоило бы придумать способ апотропии, в основе которого лежали бы не-утверждение закона и плавающая реторсия), он просто играет на загадочной форме террора.
Террор обсценен, потому что он кладет конец сцене запрета и насилия, которые, по крайней мере, были для нас привычными.
Шантаж обсценен, потому что кладет конец сцене обмена.
Да и сам заложник обсценен. Обсценен, потому что ничего больше не репрезентирует (это само определение обсценности). Он находится в состоянии чистой и простой эксгибиции. Чистый объект, без образа. Прекративший существование еще до своей смерти. Застывший в состоянии исчезновения. Так сказать, криогенезированный.
В этом и состояла победа Красных Бригад, когда они похитили Альдо Моро: выведя его из игры (при попустительстве христианских демократов, которые поспешили отказаться от него) показать, что он ничего не репрезентирует и в результате превратить его в нулевой эквивалент государства. Власть, редуцированная таким образом до своих анонимных останков, стоит не больше, чем труп, и может кончить багажником автомобиля, постыдным для всех образом, а также обсценным, как не имеющая никакого смысла (при традиционном политическом порядке принца или короля никогда не взяли бы в заложники: в случае необходимости их убивали, но даже будучи мертвыми, они источали власть).
Обсценность заложника подтверждается невозможностью избавиться от него (Красные бригады убедились в этом в случае с Моро). Это обсценность того, кто уже мертв, - вот почему он политически непригоден. Обсценный благодаря собственному исчезновению, он становится зеркалом зримой обсценности власти (в этом "Красные бригады" отлично преуспели - но смерть их заложника, напротив, была весьма проблематична, ведь если верно, что нет никакого смысла в умирании, и надо знать способ исчезновения, - то верно и то, что в убийстве тоже нет смысла, и надо знать как заставить исчезнуть).
Вспомните судью Д'Урсо, которого нашли в машине связанного и с кляпом во рту - не мертвого, зато в наушниках, из которых на полную мощность звучала симфоническая музыка: транзисторизированного. Срань господня [Merde sacrée], которую каждый раз Красным Бригадам удавалось швырнуть под ноги Коммунистической партии.
В противоположность скрытному терроризму, который осуществляется как жертвоприношение и ритуал, эта обсценность, это эксгибиционистское влечение терроризма объясняет его сходство с масс-медиа, - ведь они сами являются обсценной стадией информации. Как говорится, без медиа не было бы и терроризма. И это верно, что терроризм не существует сам по себе как самобытный политический акт: он является заложником СМИ, так же как и они являются заложниками терроризма.
Нет конца этому цепному шантажу - каждый является заложником каждого, это конец конца тех отношений, которые называют "социальными". Впрочем, за этим всем стоит еще один фактор, который является как бы матрицей этого кругового шантажа: это массы, без которых не было бы ни масс-медиа, ни терроризма.
Массы являются абсолютным прототипом заложника, вещью, которую взяли в заложники, то есть аннулированной в ее суверенитете, упраздненной и несуществующей как субъект, однако - внимание! - коренным образом неспособной обмениваться как объект. Как и заложник, они ни на что не годятся и неизвестно, как от них избавиться. Такова и незабываемая месть заложника, и незабываемая месть масс. Такова фатальность манипуляции, которая и сама не может быть стратегией, и заменить ее собой не может.
Разве что в силу ностальгии мы еще различаем манипулирующий актив и манипулируемый пассив, перенося таким образом прежние отношения господства и насилия в новую эру мягких технологий. Взять хотя бы одну из фигур манипуляции, минимальную единицу вопрос-ответ в интервью, соцопросах и других формах направленного запроса: разумеется, ответ индуцирован вопросом, но тот, кто спрашивает, не имеет большей самостоятельности: он может ставить только такие вопросы, которые способны получить зацикленный ответ, поэтому точно так же заключен в этот замкнутый круг. С его стороны не может быть никакой стратегии, потому что манипуляция идет с обеих сторон. Игра здесь с равными шансами или, скорее, с одинаково нулевыми ставкам.
Случай с Моро был отличным примером этой стратегии с нулевым итогом, черным ящиком которой выступают медиа, а усилителем инертные и завороженные массы. Гигантский цикл с четырьмя протагонистами, где циркулирует неподдающаяся обнаружению ответственность. Вращающаяся сцена трансполитического.
Сквозь смутную персону Моро просвечивает пустое, отсутствующее государство (власть, которая пронизывает, но не достигает нас, власть, которую пронизываем мы, но не достигаем ее), которое взяли в заложники также нелегальные и смутные террористы, - при этом обе стороны безнадежно имитируют власть и контрвласть. Смерть Моро из-за невозможности договориться означает невозможность переговоров между двумя партнерами, находящимися на самом деле в заложниках друг у друга, как это происходит и во всей системе неограниченной ответственности. (Традиционное общество было обществом ограниченной ответственности* и именно благодаря этому могло функционировать - в обществе неограниченной ответственности, то есть там, где стороны обмена уже ничего не обменивают, а непрестанно обмениваются между собой, все просто вращается вокруг себя, производя лишь эффекты головокружения и фасцинации. Надо сказать, что Италия, которая уже подарила миру наиболее шикарные театральные постановки, Ренессанс, Венецию, Церковь, трехмерное изображение, оперу, - благодаря зрелищу терроризма вновь преподносит нам сегодня при соучастии всего итальянского общества самый изобретательный и самый причудливый сериал: terrorismo dell'arte!)
С похищением судьи Д'Урсо все приобретает другой оборот. Не официальное государство против нелегальных и свободных террористов, а заключенные террористы, произведенные в судьи в застенках свих тюрем (в то время как судья Д'Урсо символически разжалован до роли заключенного) против замалчивания информации (СМИ делали вид, будто их не существует). Изменились полюса: заключенные террористы, так сказать, освободившись от секретности, ведут переговоры уже не с политическим классом, а с классом "медийным".
В действительности же, здесь также становится очевидным, что:
- Не о чем вести переговоры: тексты, распространения которых добиваются "Красные бригады", политически смешны, более того, это секрет Полишинеля;
- Так же как "Красные бригады" не знают, что делать с их заложником, так и государство не знает, что ему делать с заключенными, которые в тюрьмах еще более неудобны, чем в подполье.