II. 6
Редукция – это научный прием, позволяющий упорядочить сложный хаос непосредственных констатаций. Сначала нужно упрощать, но затем, и как можно быстрее, постепенно восстанавливать то, что отсечено анализом. Без этого методологическое требование превращается в зависимость, и от законной редукции мы переходим к редукционизму. Эта опасность постоянно подстерегает научное знание. Ни один метод не позволяет ее избежать, ибо она кроется в самом методе. Редукционистские схемы необходимы, но они превращаются в ловушки.
Редукционизм внедряется под видом научности. Выстраивают редуцированные модели (общества, города, институтов, семьи и т. д.) и держатся за эти модели. Именно так социальное пространство сводится к пространству ментальному с помощью "научной" операции, чья научность маскирует идеологию. Редукционисты безоговорочно восхваляют процедуру, неотделимую от науки, потом превращают ее в позицию, а в дальнейшем в абсолютное знание – под видом науки о науке (эпистемологии). Тогда как методологическая редукция требует, в соответствии с диалектикой, снова ввести в процедуру содержание, эти ученые превозносят усеченную форму, внутреннюю логику подхода, его когерентность. После чего критическая мысль (осуждаемая догматизмом) обнаруживает, что систематическая редукция и редукционизм отвечают определенной политической практике. Государство и политическая власть стремятся редуцировать противоречия и делают это; следовательно, редукция и редукционизм оказываются средствами на службе государства и власти – не как идеологии, но как наука; не на службе того или иного государства и правительства, но на службе государства и власти вообще. Как еще государство и политическая власть могут редуцировать противоречия (рождающиеся и возрождающиеся конфликты в обществе), если не посредством знания, используя в качестве стратегии смесь науки и идеологии?
Тот факт, что существовала функциональная редукция реальности и познания общества, сейчас общепризнан, и все охотно критикуют эти функциональные редукции. Тем самым опускается или замалчивается другой факт – что структурализм и формализм по-своему также предлагают редуцированные схемы. Отдавать предпочтение одному понятию и экстраполировать его – это редукция; и, наоборот, редукция влечет за собой экстраполяцию. Нужно исправлять, компенсировать. Тут вовремя вступает идеология со своей болтовней ("идеологическим дискурсом", если прибегнуть к этому жаргону) и злоупотреблением знаками, вербальными и иными.
Редукция может заходить далеко, даже отражаться на практике. Все люди, представители различных групп и классов, испытывают на себе – в разной степени – последствия многочисленных редукций, затрагивающих их способности, идеи, "ценности" и, в конечном счете, их возможности, пространства и тела. Редуцированные модели, выстроенные тем или иным специалистом, не всегда абстрактны как пустая абстракция; они выстроены в целях редуцирующей практики и при удобном случае способны навести порядок, сложить вместе элементы этого порядка. Например, в урбанизме и в архитектуре. Последствия "редуцированных моделей" – пространства, потребления, "культуры", как принято говорить, – испытывает на себе, в частности, рабочий класс.
Редукционизм ставит знание (аналитическое, не критическое), с вытекающими из него разграничениями и толкованиями, на службу власти. Эту идеологию, не называющую себя по имени, путают с "научностью", хотя она выходит за границы науки и отрицает познание. Редукционизм представляет собой научную идеологию par excellence: для закрепления редукционистской позиции достаточно перейти от методологии к догматике, а от нее, под прикрытием науки, – к практике единообразия.
Методологически любой научный подход начинается с редукции. Одна из бед специалиста заключается в том, что он не выходит за ее рамки: он погружается в редукцию, черпает в ней счастье и уверенность. Специалист, выделивший себе "поле" и мало-мальски потрудившийся его обработать, уверен, что на этом поле что-нибудь да вырастет. То, что он находит и выращивает, определяется локальными координатами его специальности и его местом на рынке знания. Но этого специалист как раз знать не желает. По отношению к редукции, основополагающей в его области, он занимает позицию самооправдания, то есть отрицания.
А какая специальная наука не имеет дела с пространством, непосредственно или опосредованно?
a) Каждая специальность, как мы уже знаем, занимает свое ментальное и социальное пространство; она определяет его достаточно произвольно, вычленяет во множестве "природа – общество" и частично маскирует операцию "вычленение – сборка" (вычленение определенного "поля", сборка относящихся к нему высказываний и редуцированных моделей, переход от ментального к социальному). Отсюда – необходимость добавить обоснования, то есть интерпретации вычленения-сборки.
b) Все специалисты не выходят за рамки перечня и классификации того, что находится в пространстве. "Позитивная" деятельность той или иной специальности, скажем, географии, антропологии, социологии, состоит в констатации, описании, классификации объектов, занимающих пространство. Данная специальность так или иначе, лучше или хуже, будет заниматься высказываниями о пространстве, например, в политической теории, "системном анализе" и т. д.
c) Специалисты противопоставят редуцированную модель знания (ограниченную либо констатацией предметов в пространстве, либо положениями о пространстве, расчленяя его на части) глобальному осмыслению (социального) пространства. Что даст в качестве дополнительного преимущества уничтожение времени (сведение его к простой "переменной").
Следовательно, специалисты, которые подходят к социальному пространству со своим инструментарием и редукционистскими схемами, будут, скорее всего, противиться понятию производства пространства, равно как и соответствующей теории. Тем более что это понятие и эта теория несут в себе угрозу специализированным "полям": они могут пошатнуть, а может, и разрушить стены их частной собственности.
Почему бы теперь не рискнуть и не ввести в наши рассуждения диалог с вымышленным (воображаемым) и одновременно реальным (представляющим все возражения) собеседником?
– Ваши аргументы меня не убедили. Производить пространство! Совершенно непонятное высказывание – не говорю "понятие", слишком много для вас чести. Либо пространство – это часть природы, и тогда человеческая, так называемая социальная деятельность вписывается в него, занимает его, изменяет географические данные и экологические особенности; познание может только описывать эти изменения. Либо же пространство – это понятие и тем самым уже является частью познания, умственной деятельности, например в математике; тогда научная мысль осваивает его, разрабатывает, развивает. Ни в том ни в другом случае никакого производства пространства нет.
– Извините! Все эти разделения "природа/познание" и "природа/культура", весь этот дуализм "материя/дух" хоть и весьма распространен, но недопустим. Равно как и, наоборот, их смешение. Технологичная деятельность и наука не довольствуются тем, что изменяют природу. Они стремятся подчинить ее себе, а чтобы подчинить, стараются разрушить; а прежде чем разрушить, не желают ее знать. Этот процесс начинается с первого же орудия труда.
– То есть, по-вашему, все началось в каменном веке. Не рановато ли…
– Началом служит первое намеренное действие, имеющее целью убийство; первое орудие и первое оружие, которые шли рука об руку с языком.
– Вы полагаете, что "человек" выходит из природы. Он знает ее извне. Он познает ее, только уничтожая.
– Человек? Согласимся с этим обобщением. Да, "человек" рождается из природы, выходит из нее и обращается против нее; печальный результат этого мы сейчас и наблюдаем.
– По-вашему, это разорение природы принес капитализм?
– Да, в значительной мере. Однако капитализм и буржуазия служат, если можно так выразиться, козлами отпущения. На них сваливают все невзгоды. Как же они сами зародились и где?
– Это человек! Человеческая природа!
– Нет. Западный человек.
– Тем самым вы возлагаете вину на всю историю Запада, на разум, на Логос, на сам язык!
– Запад поставил своей задачей превзойти природу; как и почему – любопытно было бы узнать, но это дело второстепенное. Он преступил предел. "O felix culpa!" – сказала бы теология. Да, он взял на себя то, что Гегель называет силой отрицания, – насилие, террор, постоянную агрессию против жизни. Он обобщил насилие, распространил его на весь мир и через насилие породил всемирное. Пространство как место производства, как продукт и производство, есть одновременно и оружие, и знак этой борьбы. Он идет до конца (но как повернуть назад?), и эта титаническая задача вынуждает сегодня производить, создавать нечто иное, нежели природа, – вторичную, иную, новую природу. А значит, производить пространство, урбанистическое пространство, одновременно и как продукт, и как произведение, в том смысле, в каком произведением является искусство. Если этот замысел потерпит крах, это будет глобальный крах с непредсказуемыми последствиями…