Т. е. не как восклицание, гнев, а (у министра) почти как программа… Но ведь это значит:
"согнал бы и стер с лица земли армян, всех этих стариков и детей, гимназистов и гимназисток, если бы не было неприлично и не показалось некультурно". Это тот же Герцен и тот же социализм. Это вообще русский нигилизм, очевидно вековечный (Кит Китыч, о жене своей: "хочу с кашей ем, хочу со щами хлебаю"). Опять, опять "удел России":
- очевидно, не русским дано это понимание в удел. Несчастные русские, - о, обездоленные… Опять же евреи: на что - погромы. Ведь это - ужас. И вот все же они нашли и после них все слова, какие я привел, - и порадоваться русской свободе, и оценить русского попа. Да и вообще, злого глаза, смотрящего украдкою или тайно за спиною русского, я у еврея не видал.
Я и хочу сказать, что дело заключается в какой-то деловой всемирности, - не отвлеченной, не теоретической, а с другой стороны, - не вздыхающей и слезливой, а практической и помогающей. Самый "социализм их", как я его ни ненавижу, все-таки замечателен: все-таки ведь социализм выражает мысль о "братстве народов" и "братстве людей", и они в него уперлись. Тут только наивность евреев, которые решительно не так умны, как европейцам представляется, как европейцы пугаются. Они взяли элементарно, первобытно, высчитывая по пальцам: "кто с чем, с каким имуществом живет", и не догадываясь, что все зависит от "как этот человек живет": что можно жить "с большим богатством - как в аду" (наши Кит Китычи) и можно жить на кухне, "в прислугах" - "счастливее господ". Решительно я замечал, как многие "господа" живут печальнее, грустнее и раздраженнее своих прислуг, которые - по самым лицам их видно - живут "благословясь" и "в благословении". Социализм вообще плосок, доска, - и безмерная наивность евреев, что они восприняли его, что они поверили в такой глупый счет арифметических машин. И я верю, что это непременно и скоро кончится. Им ли, им ли, после их ли истории и судеб, - верить этому… Им ли, которые в неге реализма ("будь все как есть") произнесли: "льна курящегося не погаси" и "трости надломленной не переломи", - и которые, если кто богатый обеднеет у них, то община обязана не только содержать его, но и купить ему карету, если прежде была у него карета: дабы он не испытывал перемены в самом уровне своего положения и не скорбел через самую мысль даже о нем… Это именно нега благородства и человечности, и выраженная кухонным, т.
е. реальнейшим способом. "Так несчастно живут в их гетто" и их "свиные кагалы". (Мне сообщил это еврей, торговец дамскими ботинками, в совершенно темном вагоне, в Спб., в Варшавском вокзале: он был, что такая у них редкость, немного не трезв.) Вот! вот! вот! настоящая идея уравнения бедного и богатого: помощь бедному и помощь богатому, дабы оба держались "на том же уровне", без ощущения разницы температур привычной жизни, жизни просто от роду. О, гений универсальности и чуткости. Богач может также скорбеть, и страдания его могут быть величайшие. Нельзя завистливым глазом смотреть на богатство. Это - христианство. И чуть ли именно по зависти, а не по "благости" - социализм есть воистину христианское явление. Самый "социализм" или "социализация" - без христианства - выразился бы, пожалуй, в другом, иначе: обедаю сам, но и еще лишнему, гостю, чужому с улицы - даю обед, сажаю с собою его за стол, не отягощаясь, что это - чужой. Социализм выразился бы близостью, социализм выразился бы любовью:
а не - "перерву горло" у солдата, закричавшего: "Жид прокля-тый". Словом, социализм выразился бы тоже одним из таинственных веяний Суламифи, каким - мы не знаем, если бы он был оригинально-евреен, а не подражательно-евреен (от европейцев). Да вот: "Дай я умою ноги тебе", о нищем, о бедном. Тут именно "дотронуться", дотронуться до бедного.
Как я и сказал: "Надо пощупать кожу его".
Суть вещей. Суламифь. Ведь вся "Песнь песней" - пахуча. Тайна вещей, что он не "добр", а - нежен. Добро - это отвлеченность. Добро - это долг. Всякий "долг" надоест когда- нибудь делать. Тайна мира, тайна всего мира заключается в том, чтобы мне самому было сладко делать сладкое, и вот тут секрет. "Сними обувь, и я, взяв холодной воды, - проведу по подошвам твоим, по подъему ноги, по пальцам". Тут так близко, что уже есть любовь. "Я замечу старую морщину у старика - да и так, может выйти случай, шутка около омовения ног". Это вообще так близко, что не может не завязаться шутка и анекдот "около ноги". Ну, вот, видите: а раз - шутка и анекдот, то уже никогда не выйдет холодного, холодного потому - что формального, liberte, fraternite, egalite. К великим прелестям еврейской истории относится то, что при всей древности и продолжительности ее - никогда у них даже не мелькнуло сказать такой пошлости. Такой неверности и такой несправедливости. Ибо ведь нужно и истину и справедливость перевернуть вверх дном, дабы между неодинаковыми, ничего между собою не имеющими общего людьми установить egalite, да и еще родственное - fraternite.
Прямо чувствуешь франтов и маркизов XVIII века, fin du siecle XVIII-eme. A это:
"Около тебя раба твоя, Руфь…" - "И будет мне по глаголу твоему"… Какие все тоны! Ты плачешь, европеец. Плачь же. Плачь бедными своими глазами. Плачь: потому что в оригинальной твоей истории ты вообще не сотворил таких словооборотов, сердцеворотов, умоворотов. Вся душа твоя - площе, суше, холоднее. О, другое солнце, другое солнце.
Другая пахучесть, иные травы. И - посмотрите, королевы ли, маркизы, жены, любовницы: ведь Суламифь - всего только любовница. Любовница? И никто не отрицает. Но жены стоят и рыдают: "О, как хотели бы мы только побыть такою любовницею". И вот - посмотрите чудо, чудо уже в нашей истории и "в строгостях наших": и церковь не отрицает, что это - только любовница. Но и она рыдает и говорит:
"Какое чудо… Я знаю - кто она, эта Суламифь: и - не осуждаю, и обнимаю ноги ее, потому что она вся прекрасна и благородна, и нет лучшей между женами по чистоте мыслей и слов".
И чувствуете ли вы, европейцы, что вот уже и весь мир преображен. Нет ваших сухих категорий, нет ваших плоских категорий. Где юриспруденция? где законы? Нет, где - гордость? А из нее у Европы - все. Вся Европа горда, и из гордости у нее все. Не надо! Не надо! Небо, небо! Неба дай нам. А небо…
Оно там, где рабство. Где рабы счастливее господ. А "где рабы счастливее господ" - это тайна Израиля. Ибо поистине Суламифь была счастливее Соломона, и Агарь прекраснее Авраама. Вот.
ЕЩЕ О "СЫНЕ" В ОТНОШЕНИИ "ОТЦА"
…В сынах человеческих, - сынах земных и несовершенных, - так это и происходит, что "сын рождается", если отец был не полон. Если он не кругл, не закруглен (зерно, вид зерна, онтологическое основание закругленности всяких вообще зерен), если он - угловат.
Сын, дети в сынах человеческих всегда не походят на отца и скорее противолежат ему, нежели его повторяют собою. Мысль о тавтологии с отцом, неотличимости от отца противоречит закону космической и онтологической целесообразности. Повторение вообще как-то глупо. Онтологически - оно невозможно.
Посему, кто сказал бы: "Я и отец - одно", вызвал бы ответом недоумение: "К чему?" - "Зачем повторение?" Нет явно, что сын мог бы "прийти", только чтобы "восполнить отца" как несовершенного, лишенного полноты и вообще недостаточного. Без онтологической недостаточности отца не может быть сына, хотя бы отец и был "вечно рождающим" и даже только в сути своей именно "рождающим". Но он "рождает мир" и, наконец, имеет дар, силу и красоту рождения, хотя бы даже без выражения ее на земле или в истории.
Вернее, он именно продолжает и доселе сотворять мир, соучаствуя всем тварям без исключения в родах их: составляет нерв и нить ихних родов, от цветка и до человека, без преимущества цветку или человеку. Но чтобы "появился сын" как имянность и лицо, то это могло бы быть только, чтобы сказать нечто новое земле и совершить на ней тоже новое. Без новизны нет сына. Сказать иное от отца и именно отличное от отца - вот для чего мог бы "прийти" сын. Без противоречия отцу не может быть сына.
Так это и изложено в самом Евангелии. "Древние говорят… а [но] - Я говорю". На самом деле это говорили не древние люди, но - закон их, вышедший от Отца. Возьмем же "око за око" и "подставь ланиту ударившему тебя". "Око за око" есть основание онтологической справедливости наказания. Без "око за око" - бысть преступление и несть наказания. А "наказание" даже в упреке совести (и в нем сильнее, чем в физике) - оно есть и оно онтологично миру, т. е. однопространственно и одновременно миру, в душе его лежит. И оттого, что оно так положено в мире, положено Отцом небесным, - Христова "ланита", в противоположность Отцовскому (как и везде) милосердию, - довела человечество до мук отчаяния, до мыслей о самоубийстве, или - до бесконечности обезобразила и охаотила мир. Между прочим, на это показывают слова Апостола Павла: "Бедный я человек, кто избавит меня от сего тела смерти". Это - прямо вопль Каина, и относится он, бесспорно, к вине отмены обрезания, т. е. к разрушению им, уже совершенно явно, всего Ветхого Завета, при полном непонимании этого Завета. Как и везде в Евангелии, при "пустяках" ланиты, делая пустое облегчение человеку, - Христос на самом деле невыносимо отяготил человеческую жизнь, усеял ее "терниями и волчцами" колючек, чего-то рыхлого, чего-то несбыточного. На самом деле, "справедливость" и "наказание" есть то "обыкновенное" и то "нормальное" земного бытия человеческого, без чего это бытие потеряло бы уравновешенность. Это есть то ясное, простое и вечное, что именно характеризует "полноту" отца и его вечную основательность, - кончающую короткое коротким, - на место чего стали слезы, истерика и сантиментальность. Настала Христова мука, настала Христова смута.