Сомнения рождаются в размышлениях, а на размышления у них не оставалось времени. Родина голосом командира сказала: «Надо!» — какие еще могут быть разговоры!
Наставники внушали им, что быть патриотом отечества и не быть патриотом родного ГРУ — аморально. Не менее аморально, считали они, не презирать недоносков из МВД и кровавых монстров из КГБ, организации, от которой десятилетиями смердит подлостью. Особо непримиримая ненависть была именно к КГБ. Но не потому, что советская охранка с садистской жестокостью истребила и сгноила в лагерях миллионы своих соотечественников, оберегая страну от посягательств народа на лучшую жизнь. Тут прежде всего помнили о том, что за годы советской власти КГБ обескровило советскую разведку больше, чем все иностранные контрразведки вместе взятые. Не без основания приписывали проискам этой всесильной конторы и то прискорбное явление, что после подлого уничтожения Берзина ГРУ до последнего времени фатально не везло на руководителей. Сталин назначал на этот пост лично ему преданных, далеких от разведки людей вроде Голикова, Кузнецова и других, не сумевших ничем, кроме ошибок, стоивших десятков тысяч солдатских жизней, проявить себя на поле брани. Да и после его смерти будто умышленно отдавали разведку в руки бесталанных дилетантов. Дела в ГРУ пошли в гору, пожалуй, с тех пор, как Управление возглавил Петр Ивашутин, генерал не от инфантерии, а от разведки. Однако негласная драка между КГБ и ГРУ с годами не только не унялась, а разгорелась. ЦК КПСС не был заинтересован в прекращении борьбы этих ведомств. Жестокая конкуренция давала куда большие результаты, чем мирное, в сущности, никого ни к чему не обязывающее соцсоревнование. Не запишешь же на самом деле в социалистических обязательствах: в первом квартале добыть за рубежом столько-то государственно важных секретов и разоблачить столько-то шпионов — американских двадцать, английских пять, немецких восемь… К тому же, тайное противостояние двух мощных властных структур, владеющих взрывоопасной информацией друг о друге и обо всех остальных, создавало определенный баланс сил, уравновешивало их влияние. Значит, вожди партии и владыки народа могли жить спокойно.
…Военные чувствовали себя в самолете свободно: расхаживали по проходу между креслами, останавливались, чтобы выпить за знакомство, травили анекдоты, смеялись, рассказывали эпизоды боев, интересные случаи.
Сосед Кондратюка не успел окончательно проснуться, как услышал сопровождавшееся смехом громко произнесенное слово «больной». Не открывая глаз, он продолжал тихо посапывать, изображая спящего, и размышлял: случайно было произнесено это слово или относилось к нему. Среди пассажиров самолета ему не встретилось ни одного знакомого лица. И если, вспомнив о «больном», имели в виду именно его, значит широко распространилась в армии эта глупейшая история. Вспоминая о ней, он внутренне корчился от унижения и бессильной злости. Попадись ему этот комбат-подполковник, хам и сволочь он бы…
Комбат в дивизии был новым человеком. Но полковник, решивший проверить состояние политработы в батальоне, не счел нужным менять свою манеру поведения с незнакомым подполковником, тем более — подчиненным. Сперва ничто не предвещало неприятностей. Как водится, полковника пригласили пообедать. С обеда все и началось. Пищу подали из пайковых продуктов, без разносолов и местных деликатесов, которыми обычно разживались подчиненные в ожидании большого начальства. А ведь этот подполковник Веремеенко знал, что к нему едет начальник политотдела дивизии. Значит, не захотел уважить. А почему? Не потому же, что он соскучился по неприятностям. Полковник не допускал, что поведение комбата может быть просто нормальным поведением нормального человека.