Не все истины о самом себе человеку нужно и полезно знать. Истина в индивидуальной жизни – не единственная доминанта и даже не самая главная. Помимо нее есть справедливость, любовь, карьера, душевное спокойствие, красота и тысяча других вещей, ради которых на истину иногда приходится закрывать глаза.
14. Стремление к объективности
Границы любви, отделяющие ее от того, что, скорее, можно было бы назвать "пристрастиями" или "влечениями", теряются в тумане. Но чтобы понять любовь, необходимо рассмотреть и те дальние ее окраины, где слово "любовь" не всегда кажется уместным.
В "Камасутре", до сих пор остающейся одним из лучших описаний любви, последняя трактуется очень широко. Говорится даже о "любви к верховой езде", которую сейчас вряд ли кто склонен относить к разновидностям любви.
В 1881 г. Ф. Ницше в "Веселой науке" говорил о "любви к судьбе": "Я хочу все больше учиться смотреть на необходимое в вещах как на прекрасное. Amor fati: пусть это будет отныне моей любовью". Ницше отмечал, что такое отношение к судьбе должно стать "основой, порукой и сладостью всей… дальнейшей жизни". Это звучало парадоксально, поскольку уже раннее христианство вместо судьбы как философской проблемы, живо занимавшей античных философов, выдвинуло на первый план представление о божественном провидении, промысле, предопределении.
Не случайно русский религиозный мыслитель Н. Н. Федоров, возмущенный идеей "любви к судьбе" Ницше, спустя десять лет выдвинул идею ненависти к судьбе: "Amor fati!.. Этой вершине безнравственности нужно противопоставить величайшую, безусловную ненависть к Роковому – "Odium fati!". "Amor fati!" – это любовь к ненавистному, отсутствие мужества взглянуть врагу прямо в очи; это подлый страх, не позволяющий себе даже спросить: точно ли неизбежно это рабство разумного у неразумного, не суеверие ли эта любовь к тому, что должно быть ненавистным, т. е. к рабству? Не они ли, это суеверие и этот предрассудок сделали и само рабство неизбежным?".
"Любовь к судьбе" кажется чем-то внутренне парадоксальным. Она напоминает любовь к закону всемирного тяготения или к закону Ома, которые в любви к ним человека совершенно не нуждаются и от нее никак не зависят.
Понятие судьбы выражает, прежде всего, несвободу, бессилие человека перед лицом естественных ограничений его природы, слабость его физического естества перед лицом онтологических обстоятельств. Представление о судьбе связано, прежде всего, с рождением и смертью человека, с переживанием им неких непереходимых, "роковых" границ своего удела: чтобы жить, нужно родиться, и всякая без исключения жизнь – через череду случайностей, удач и провалов – неизбежно устремляется к смерти. Судьба означает природную, космическую и мировую необходимость, охватывающую все живое, а в язычестве всех видов – даже богов. Возможно разное отношение к судьбе: следование ей и мудрое приятие всех ее предначертаний; гордо-стоическое противостояние судьбе, сохранение человеческого достоинства перед лицом неизбежного; героическое сопротивление року до пока возможного предела.
Ницше захотел большего – любви к судьбе. Характерно, что в поэзии подобное настроение в эмоционально-образной форме, без всяких точных определений выражалось задолго до Ницше. В частности, у Гельдерлина, любимого поэта Ницше, герой не желает ждать, пока его настигнет рок, а сам хочет спеть судьбе восторженный гимн и с ним на устах добровольно сгореть, ринуться в темную бездну, в кратер вечности. У Ницше идея любви к судьбе включена в контекст пронзительного предчувствия смерти, "темного спутника" каждого человека, стерегущего его как тень, который, однако, никто не желает замечать. Ницше одобряет это бегство людей от истины их бытия и находит свое средство преодоления страшной для человека истины: пьянящую любовь к судьбе, к року. Раз порядок вещей, несущий конец всякому индивидуальному явлению, неколебим, говорит Ницше в "Сумерках богов", то пусть человек сольется с этой творящей и губящей силой бытия, примирится с ней, возможно каким-то форсированно-экзальтированным образом, сам как бы становясь судьбой. Сущность судьбы – бесконечное становление, так что человеку не остается ничего иного, как "быть самому вечной радостью становления… которая заключает в себе и радость уничтожения".
Можно, конечно, попытаться отнести любовь к судьбе к космическому чувству, острому ощущению единства человека со всем миром. Если все существующее конечно, возникает и через определенное время, пройдя свой путь, исчезает, то почему человек должен быть исключением из общего порядка вещей, из этого бесконечного потока возникновения и исчезновения?
Представляется, однако, что в космическом чувстве нет любви к судьбе, как нет в нем любви к законам природы. Эти законы действительно необходимы, но констатация данного факта – вовсе не особого рода любовь. Физически и логически необходимое стоит вне сферы человеческих чувств, симпатий и антипатий.
Нужно вместе с тем учитывать, что античный человек относился к законам природы и логики иначе, чем современный человек. В античности физическая и логическая необходимость могла переживаться также эмоционально.
Первый развернутый и обоснованный ответ на вопрос о природе человеческого мышления дал, как известно, Аристотель. "Принудительную силу наших речей" он объяснил существованием особых законов – логических законов мышления. Именно они заставляют принимать одни утверждения вслед за другими и отбрасывать несовместимое с принятым. "К числу необходимого, – говорил Аристотель, – принадлежит доказательство, так как если что-то безусловно доказано, то иначе уже не может быть; и причина этому – исходные посылки…". Подчеркивая безоговорочность логических законов и необходимость следования им, Аристотель заметил: "Мышление – это страдание", ибо "коль вещь необходима, в тягость она нам".
Необходимость, в частности физическая необходимость, фиксируемая законами природы, могла переживаться в античности как ограничение человеческой свободы и вызывать негативные чувства.
Начиная с Нового времени отношение к физическим и логическим законам совершенно изменяется. Они становятся эмоционально нейтральными. Физически или логически необходимое перестает тяготить человека: оно таково, каким должно быть, и испытывать какие-то эмоции по поводу того, что камень, выпущенный из рук, не взлетает вверх, а падает на землю, просто смешно. Законы природы не ограничивают человека, напротив, чем шире круг известных законов, тем свободнее человек.
"Любовь к судьбе", провозглашенная Ницше, не имеет ничего общего с космическим чувством. Она является, скорее, протестом против античного миропонимания, в соответствии с которым законы природы, и в частности конечность, или смертность, всего живого, налагают важное ограничение на человеческую свободу.
Можно говорить о любви к объективности, и в частности о том, что некоторые люди больше любят объективность и с большей энергией отстаивают ее, чем другие.
Принято, однако, считать, что объективность слабее истины: всякая истина объективна, но не все объективное является истинным. Например, оценки могут быть не только субъективными, но и объективными, но они никогда не являются истинными. Лучше поэтому вместо оборота "любовь к объективности" использовать более слабое выражение "стремление к объективности".
Прежде чем перейти непосредственно к обсуждению этого стремления, сделаем несколько замечаний относительно часто употребляемого понятия интерсубъективности. Последнее, как кажется, вводится именно с целью заменить весьма сложное понятие объективности чем-то более простым и легче поддающимся анализу.
Под интерсубъективностью обычно понимается независимость употребления и понимания языковых выражений от лиц и обстоятельств.
Принято говорить об интерсубъективности языка, интерсубъективности понятий, интерсубъективности знания, интерсубъективности подтверждения и т. п.
Особое значение интерсубъективному характеру науки придавала философия неопозитивизма, выводившая из идеи интерсубъективности требование исключать из науки любые оценки (и нормы), всегда являющиеся в той или иной мере субъективными. С разложением неопозитивизма понятие интерсубъективности отошло на второй план, а требование избегать оценок в научном знании, и в частности в социальных и гуманитарных науках, стало подвергаться все более резкой критике.
Очевидно, что человеческая деятельность невозможна без оценок. Науки, изучающие человека и общество и ставящие задачу совершенствования человеческой деятельности, должны формулировать или предполагать те или иные оценки. Речь нужно вести не об устранении оценок, которое в этих науках в принципе нереально, а в обосновании их объективности или хотя бы интерсубъективности.