Ни одна из конституционных форм, в государственно-правовом смысле, сама по себе не может быть более или менее благоприятной для науки и культуры знания вообще, чем какая-либо другая. Ясно выделяются лишь качественные стилевые тождества – например, между логической дедукцией из немногих посылок-принципов и централизмом государства и культуры (Франция); стилевое тождество между английской конституцией и преимущественно прагматической индукцией, многими равноценными абстрактными теориями и регионалистским "сохранением" старых политически-партикулярных прав (Англия). Они не имеют ничего общего с содействием либо препятствованием науке и лишь придают методике всякий раз иную национальную физиономию. Наука, как и философия, в равной мере росла и деградировала в условиях абсолютной монархии, ограниченной монархии (например, в условиях просвещенного деспотизма), парламентарной монархии и парламентской республики. Только теократические и основанные на цезаризме и господстве над массами конституционные формы по сути своей глубоко враждебны науке и исключают то "образованное среднее сословие", которое всегда являлось – как это было ясно уже Аристотелю – ее первичным носителем. Парламентарная же демократия как социологическое явление, напротив, в преимущественно либеральную эпоху была тесно связана с духом науки целым рядом общих требований и предпосылок. Первой из этих предпосылок была всеобщая вера в то, что свободная дискуссия, столкновение тезиса с тезисом, мнения с мнением как в науке, так и в государстве может вообще привести к истине, к тому, что политически "правильно", сформировать подлинное "убеждение". "Свобода приведет вас к истине", даже в форме принципиально бесконечного процесса, – такова эта общая вера. Она прямо противоположна другой доктрине, которая апеллирует к главным авторитетам в вопросе истины и зиждется на противоположном учении – учении евангелизма, – утверждающем, что "свободным делает" впервые как раз "истина" (в онтологическом смысле) или что все-таки требуется господство "наиболее сведущих"; так полагал еще Сократ в борьбе против афинской демократии. Абсолютно константные "вечные истины разума" Просвещения перед "либеральной" эпохой – всего лишь последние разжиженные остатки той субстанциальной "истины", которая была столь монолитна и содержательно богата в Средние века. Вера в нее была разбита релятивистским мышлением позитивистской науки и одновременно парламентарной демократией либеральной эры. У Канта наука, а стало быть и ее предмет, становится хотя и не произвольным, но свободным, определяемым "законами мыслительных функций" творением человеческого духа, – и остатки старой онтологии разума исчезают. Давно выхолощенная неподвижная метафизика разума – метафизика абсолютного капитала истины – разрушается так же быстро, как и вера в "абсолютное" материальное естественное право, опираясь на которое старая демократия требовала все свои новые "свободы" и по большей части их добивалась. Ее место заняла вера в бесконечное обсуждение как метод установления права. Согласно общей вере этой ступени науки и парламентарной демократии (как политической формы), хотя законы природы и законы права и не являются больше материально-абсолютными, словно для тех и других сам "Бог" есть высший законодатель и гарант, – как в праве эпохи абсолютизма, – однако недвусмысленно предполагается, что их можно открыть в любой момент свободного обсуждения мнений (в этом смысле они существуют до познающего акта) благодаря смысловым законам логической дискуссии, отправляющейся от рационального убеждения. И лишь тогда, когда они "открыты" таким образом, их надлежит причислять к государственным законам, "формулировать" как естественные принципы! Аналогичным образом представляют себе "силы", осуществляющие "законы природы". И там, и тут исполнительное подчинено законодательному, сила и власть – "закону". Как однажды точно и остроумно подытожил эту эволюцию В. Вундт, сначала законы давал "господь Бог", потом – природа, а потом ответственность за них взял на себя исследователь, который их открывает, оттого-то они теперь и называются его именем!