- еще более смело отвечающий, господствующий и победоносный: кто не поднялся бы на высокую гору, чтобы увидеть такие деревья?
Здесь, у дерева твоего, о Заратустра, оживает даже тот, кто мрачен и гоним неудачами; глядя на тебя, успокаивается скиталец, и исцеляется сердце его.
И поистине многие взоры обращаются ныне к горе твоей и дереву твоему; возникло великое томление и многие спрашивают: кто такой Заратустра?
И все, в чей слух некогда по каплям вливал ты песнь свою и мед свой: все ушедшие от мира, отшельники и те, кто одинок вдвоем, стали говорить в сердце своем:
"Жив ли еще Заратустра? Не стоит жить больше, все равно все тщетно: или же - мы должны жить с Заратустрой!".
"Почему не приходит он, так давно возвестивший о себе? - так вопрошают многие. - Или уединение поглотило его? Или мы сами должны прийти к нему?"
И вот теперь само уединение истлело и разрушается, подобно могиле, которая рассыпается и не может уже вмещать мертвецов своих. Повсюду видны воскресшие.
Все выше и выше вздымаются волны вокруг горы твоей, о Заратустра. И как бы ни была высока она, многие достигнут твоей высоты: недолго еще челн твой пребудет на суше.
И что мы, отчаявшиеся, пришли теперь в пещеру твою и уже освободились от отчаяния - это есть знамение и предзнаменование того, что лучшие, чем мы, находятся в пути к тебе,
- ибо уже в пути к тебе то последнее, что осталось от Бога среди людей, а именно: все люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения,
- все, кто не хочет жить иначе, чем научившись опять надеяться, научившись у тебя, Заратустра, великой надежде!"
Так говорил король справа, а потом схватил руку Заратустры, чтобы поцеловать ее; но Заратустра уклонился от этого знака почитания и испуганно отступил назад, внезапно и в полном молчании, словно исчезая в глубокой дали. Но тотчас же он снова был с гостями своими и говорил, глядя на них ясным, испытующим взором:
"О гости мои, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и откровенно. Не вас ждал я здесь, в этих горах".
("По-немецки и откровенно? Помилуй Бог! - сказал в сторону король слева. - Заметно, что не знает он наших милых немцев, этот мудрец с Востока!
Он, вероятно, хотел сказать - "по-немецки и грубо", - ну что ж! По нашим временам это еще не худший вкус!")
"Пусть даже все вы, вместе взятые, - высшие люди; но для меня вы недостаточно высоки и сильны.
Для меня - это значит: для того неумолимого, что безмолвствует во мне, но не вечно он будет молчать. А если вы и не чужие мне, то не так близки, как правая рука моя.
Ибо у кого, как у вас, больные и слабые ноги, тому прежде всего хочется, чтобы щадили его, сознает он это или же скрывает от себя.
Но ни рук, ни ног своих не щажу я - я не щажу своих воинов: так что непригодны вы к моей войне!
С вами погубил бы я все победы свои. Многие из вас упадут, едва заслышав громкий бой барабанов моих.
Вы недостаточно прекрасны для меня и недостаточно благородны. Чистые, гладкие зеркала нужны мне для поучений моих; а ваша поверхность искажает даже мой собственный образ.
Ваши плечи гнутся под тяжестью многих воспоминаний; немало гнусных карликов сидит, скорчившись, в тайных закоулках ваших. Сколько плебейского скрываете вы в себе!
И даже когда высоки вы и высшего рода: многое в вас криво и уродливо. Нет во всем мире кузнеца, который выправил бы вас и выпрямил.
Вы только мосты: да пройдут по ним высшие на ту сторону! Вы - всего лить ступени: так не гневайтесь же на того, кто поднимается по этим ступеням на свою высоту!
Быть может, из семени вашего и вырастет некогда истинный сын и настоящий наследник: но далеко еще до этого. Вы - не те, кто унаследует имя и достояние мое.
Не вас жду я тут, в этих горах, не с вами в последний раз сойду я вниз. Вы явились как знамение того, что высшие, нежели вы сами, уже - в пути ко мне,
- не люди великого томления, и отвращения, и пресыщения, не те, кого называете вы тем последним, что осталось от Бога среди людей,
- Нет! Нет! Трижды нет! Других жду я тут, в этих горах, и ни шагу не сделаю без них отсюда,
- я жду высших, сильных, победоносных, бодрых духом, у кого душа и тело - в гармонии: должны прийти смеющиеся львы!
О дорогие гости мои, вы, удивительные, вы ничего еще не слышали о детях моих? И что они уже в пути ко мне?
Говорите же мне о садах и блаженных островах моих, о новом и прекрасном потомстве моем. Почему молчите вы об этом?
Этого подарка прошу я у любви вашей, чтобы вы говорили со мной о детях моих. Ради них богат я, ради них стал я беден: чего не отдал бы я,
- чего не отдал бы я, чтобы иметь одно: этих детей, эти живые насаждения, эти деревья жизни, порожденные волей и высочайшей надеждой моей!"
Так сказал Заратустра и прервал внезапно речи свои: ибо тоска овладела им, и сомкнул он уста и очи от движения сердца своего. И все гости молча стояли, неподвижные и смущенные: только старый прорицатель жестом и выражением лица сделал всем знак.
Вечеря
Но на этом месте прорицатель прервал приветственные речи Заратустры и гостей его: он протолкнулся вперед, словно боялся упустить время, схватил Заратустру за руку и воскликнул: "Но, Заратустра!
Одно бывает необходимее другого, так говоришь ты: и вот одно мне теперь необходимее всего остального.
Кстати: не пригласил ли ты меня на пир? А ведь многие из присутствующих совершили долгий путь. Ты же не собираешься кормить нас одними речами?
Все вы вспоминали уже довольно много о замерзании, утоплении, удушении и других телесных бедствиях: однако никто не вспомнил о моей беде - об опасности умереть от голода,
(Так говорил прорицатель; но когда звери Заратустры услышали слова его, они в страхе убежали. Ибо видели, что всего принесенного ими за день будет недостаточно, чтобы набить утробу одного только прорицателя),
- и об опасности умереть от жажды, - продолжал прорицатель. - И хотя давно уже слышу я неподалеку плеск воды, которая, как и мудрые речи, течет обильно и без устали: я хочу вина!
Не всякий, подобно Заратустре, пьет всегда одну только воду. Вода не годится для усталых и увядших: нам подобает вино, только оно дает мгновенное выздоровление и бодрость!"
Воспользовавшись тем, что прорицатель просил вина, король слева, обычно молчаливый, тоже заговорил: "Об этом позаботились мы с братом - королем справа, - сказал он, - у нас достаточно вина, наш осел нагружен вином. Недостает лишь хлеба".
"Хлеба? - возразил Заратустра со смехом. - Как раз хлеба и нет у отшельников. Но не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят, у меня же их два:
- пусть скорее заколют их и приготовят с пряным шалфеем: так люблю я. Нет недостатка в плодах и кореньях, что придутся по вкусу даже лакомкам и гурманам; есть орехи и прочие загадки - их можно пощелкать.
Итак, скоро устроим мы добрый пир. Но всякий, кто будет участвовать в нем, должен приложить руку свою, даже короли. Ибо у Заратустры и королю не зазорно быть поваром".
Предложение это всем было по сердцу: только добровольный нищий возражал против мяса, вина и пряностей.
"Однако вы только посмотрите на Заратустру - на этого кутилу! - шутливо воскликнул он. - Разве затем ищут убежища в пещерах и поднимаются в горы, чтобы устраивать пиршества?
Вот теперь понимаю я, чему учил он нас некогда, говоря: "Хвала бедности!", и почему хочет он уничтожить всех нищих".
"Будь доволен и весел, как я, - отвечал ему Заратустра. - Оставайся при своих привычках, о превосходнейший, жуй свои зерна, пей воду и хвали кухню свою: если только она веселит тебя!
Я - закон только для своих, но не для всех. Но кто из моих, тот должен иметь крепкие кости и легкую поступь,
- с радостью принимать войны и пиры, быть готовым к самому трудному, как будто это праздник, быть бодрым и здоровым, а не каким-нибудь мрачным мечтателем.
Все лучшее принадлежит мне и моим; и если нам не дают, то мы берем лучшую пищу, самое ясное небо, сильные мысли, красивых женщин!"
Так говорил Заратустра; король же справа заметил: "Странно! Слыхано ли, чтобы столь умные речи исходили из уст мудреца?
И поистине, редко случается, чтобы мудрец был умен и не был ослом".
Так говорил король справа и удивлялся; а осел не без умысла прибавил: "И-А". Это было началом той долгой вечерней трапезы, которая по историческим описаниям известна как "вечеря". И в продолжение ее говорили только о высшем человеке и ни о чем ином.