С трудом вырвался я из толпы сострадательных, чтобы найти того единственного, кто ныне учит: "Сострадание назойливо", чтобы найти тебя, о Заратустра!
- будь это божеское или человеческое сострадание - оно всегда противно стыду. И нежелание помочь может быть благороднее, чем иная добродетель, тотчас подскакивающая на помощь.
Но как раз сострадание и называется сегодня добродетелью у всех маленьких людей: нет у них благоговения к великому несчастью, великому безобразию, великой неудаче.
Через головы их смотрю я вдаль, как смотрит собака через спины овец, сбившихся в кучу. Все они - маленькие, доброжелательные, мягкошерстные серые людишки.
Как цапля, закинув голову, глядит с презрением на мелкие пруды, так смотрю я на копошащуюся безликую массу ничтожных желаний и душ.
Давно уже признано право за всеми этими маленькими: так что они, наконец, получили и власть и теперь поучают: "Добро - это то, что считают добрым маленькие люди".
А "истиной" признают ныне то, о чем проповедовал тот странный святой и заступник всех маленьких, который и сам вышел из них и свидетельствовал о себе так: "Я есмь истина".
Это из-за его нескромности давно стали надуваться от важности все мелкие и ничтожные; он не поучал какому-то ничтожному заблуждению, когда учил: "Я есмь истина".
Ответил ли кто-либо учтивее этому гордецу? Но ты, о Заратустра, прошел мимо и сказал: "Нет! Нет! Трижды нет!".
Ты предостерегал от этого заблуждения, ты первый предостерег от сострадания - конечно, не всех, но себя и тех, кто сродни тебе.
Ты стыдишься стыда того великого страдальца; и поистине, когда говоришь ты: "От сострадания надвигается на людей тяжелая туча, берегитесь же!";
- когда поучаешь ты: "Все созидающие безжалостны, всякая любовь выше сострадания": тогда думаю я - как хорошо изучил Заратустра все признаки бури!
Но и сам ты - берегись своего собственного сострадания! Ибо многие уже в пути и направляются к тебе, много страждущих, сомневающихся, отчаявшихся, утопающих, замерзающих.
Остерегайся же и меня. Ты разгадал лучшую - и в то же время худшую из загадок моих, - ты разгадал меня самого, и то, что совершил я. Я знаю, какой топор может свалить тебя.
Но Он - должен был умереть: своим всевидящим оком видел Он все глубины и основания человека, весь его скрытый позор и безобразие.
Сострадание его не знало стыда: он проникал в самые грязные закоулки мои. Он должен был умереть - тот, кто был столь любопытен, назойлив и так охотно сострадал.
Он постоянно видел меня: и я возжелал отомстить такому свидетелю - или не жить самому.
Бог, который видел все, даже человека: этот Бог должен был умереть! Ибо невыносимо для человека, чтобы был у него подобный свидетель".
Так говорил самый безобразный человек. Заратустра же встал и собрался уйти: ибо холод пронизывал его до самых костей.
"Ты, кому нет названия, - сказал он, - ты предостерегал меня от дороги, которой ты шел. В благодарность за это я советую тебе свою. Взгляни, вон там, наверху, пещера Заратустры.
Обширна и глубока она, и много в ней укромных уголков; даже самый скрытный найдет там убежище. А рядом с пещерой - множество расселин и нор, в которых живут всевозможные звери; те, что прыгают, порхают и ползают.
Ты, изгнанник, изгнавший сам себя, ты не хочешь жить среди людей и их сострадания? Ну что ж! Поступай, как я! Так и научишься у меня; научается только тот, кто действует.
А сначала и прежде всего поговори со зверями моими! Самый гордый зверь и самый мудрый - пусть они будут лучшими советниками нашими!"
Так говорил Заратустра и продолжал путь свой еще задумчивее и медленнее, чем прежде: ибо о многом спрашивал он себя и нелегко давались ему ответы.
"Однако, как все-таки жалок человек, - думал он в сердце своем. - Как безобразен он, как хрипит и как много в нем скрыто стыда!
Говорят, что человек любит себя: о, сколь велика должна быть эта любовь к себе! Как много презрения противостоит ей!
И этот, встретившийся мне, он тоже любил себя, презирая себя, - велика была любовь его, и велико презрение.
Я еще не встречал никого, кто глубже презирал бы себя самого: и это - тоже высота. Увы, может быть, он и был тем самым высшим человеком, крик которого слышал я?
Я люблю тех, кто способен на великое презрение. Однако человек есть нечто, что должно преодолеть".
Добровольный нищий
Когда Заратустра покинул самого безобразного человека, ему стало холодно, и он почувствовал себя одиноким: ибо так много холода и одиночества пережил он в сердце своем, что и сам окоченел от холода. Но пробираясь все дальше и дальше, то вверх, то снова вниз, миновав зеленый луг и дикое каменистое русло, где когда-то пробегал нетерпеливый ручей, он вдруг почувствовал, что согрелся и на сердце у него стало теплее.
"Что со мной? - спрашивал он себя. - Меня укрепляет что-то теплое и живое, что, должно быть, находится где-то неподалеку.
Я уже не так одинок; неведомые спутники и братья витают вокруг меня, их теплое дыхание касается души моей".
Но когда он внимательно осмотрелся вокруг, отыскивая тех, кто утешил его в одиночестве, - что же! - оказалось, что это были коровы, столпившиеся на возвышении; их близость и запах, исходивший от них, согрели сердце его. Однако, судя по всему, эти коровы усердно внимали чьим-то речам и не обращали внимания на приближавшегося к ним Заратустру. А когда он подошел уже совсем близко, то ясно расслышал человеческий голос, доносившийся откуда-то из середины стада; а все коровы повернули головы в сторону говорящего.
Тогда Заратустра стремительно бросился на возвышение и разогнал животных, ибо испугался, не случилось ли тут с кем-то беды, в которой едва ли поможет сочувствие коров. Но он ошибся; перед ним на земле сидел человек и, казалось, уговаривал животных не бояться его, - миролюбивый человек и горный проповедник, из очей которого вещала сама доброта. "Чего ищешь ты здесь?" - пораженный, воскликнул Заратустра.
"Чего я здесь ищу? - отвечал тот. - Того же, что и ты, помеха радости! Я ищу счастья на земле.
Я хотел научиться ему у этих коров. Ибо, да будет тебе известно, я с раннего утра беседую с ними, и они уже готовы были дать мне ответ. Зачем же ты помешал им?
Ибо если не обратимся и не станем подобны коровам, то не войдем в царствие небесное. Особенно же вот чему должны мы у них научиться: умению пережевывать.
И поистине, если бы даже человек приобрел весь мир и не научился бы как следует пережевывать: что пользы ему! Он не избавился бы от печали своей,
- своей величайшей печали, что ныне зовется отвращением. У кого из ныне живущих не полны отвращением уста, и глаза, и сердца? И у тебя! У тебя тоже! Однако взгляни на этих коров!".
Так говорил горный проповедник и, наконец, обратил взор свой на Заратустру, - ибо до сих пор он с любовью взирал на коров; и его словно подменили. "Кто ты, с кем я говорю? - воскликнул он испуганно и вскочил.
- Это человек, не питающий отвращения, это - сам Заратустра, победитель величайшего отвращения, это уста, и взор, и сердце самого Заратустры".
Говоря слова эти, с глазами, полными слез, он целовал руки Заратустры, подобно человеку, которому нежданно-негаданно упало с неба сокровище или нечто ценное. А коровы смотрели и удивлялись.
"Не говори обо мне, ты, удивительный! Близкий сердцу моему! - сказал Заратустра, уклонясь от нежности его. - Скажи мне сначала о себе! Не ты ли тот добровольный нищий, который отказался некогда от большого богатства,
- который устыдился богатства своего и всех богатых и бежал к самым бедным, чтобы им принести в дар избыток свой и сердце свое? Но они не приняли его".
"Но они не приняли меня, - сказал добровольный нищий, - ты знаешь это. И тогда пошел я к животным и к этим коровам".
"И так обрел ты понимание того, насколько труднее давать, нежели брать, - прервал его Заратустра, - научился тому, что дарить - это искусство, последнее, величайшее искусство доброты".
"Особенно в наши дни, - отвечал добровольный нищий. - В наши дни, когда все низкие одержимы трусливой жаждой бунта и стали по-своему высокомерными: по-своему - то есть так, как свойственно черни.
Ибо известно тебе, что настал час чудовищного, гибельного и самого продолжительного мятежа черни и рабов: он все растет и ширится!
Благодеяния и небольшие уступки уже вызывают у низших возмущение: пусть все богатые будут настороже!
У того, кто, подобно пузатой бутылке, по каплям выдает содержимое из узкого горлышка, сегодня у таких бутылок это горлышко отбивают!
Похотливая алчность, желчная зависть, затаенная мстительность, гордость черни: как все это бросается в глаза! Уже не верно, что нищие блаженны. Царство небесное - у коров".
"А почему не у богатых?" - испытующе спросил Заратустра, отгоняя коров, которые доверчиво взирали на миролюбивого проповедника.