Так говорил Заратустра, стоя на вершине горы, где царил холод; но когда подошел он к морю и встал одиноко среди утесов, тогда овладели им усталость и еще большая тоска, чем прежде.
"Все еще спит, - сказал он, - спит и море. Отчужденно и сонно взирает на меня око его.
Но я чувствую теплое дыхание его и знаю: оно грезит, беспокойно ворочаясь на жестком ложе из рифов.
Внемли! Как стонет оно от мучительных воспоминаний! Или же от зловещих предчувствий?
О, я разделяю печаль твою, темное чудовище,и, переживая за тебя, гневаюсь на себя.
О, почему не хватает силы руке моей! Поистине, избавил бы я тебя от тяжелых грез твоих!"
И проговорив это, Заратустра печально и горько рассмеялся над самим собой. "Как! Заратустра! - сказал он. - Ты и морю собираешься петь песнь утешения?
О ты, любвеобильный глупец, опьяненный блаженством доверия! Но ты всегда был таким: с неизменной доверчивостью подходил ты ко всему ужасному.
Всех чудовищ хотелось тебе приласкать. Теплое дыхание, немного мягкой шерсти на лапах - и ты уже готов с любовью поманить его к себе.
Любовь - вот опасность одинокого, любовь ко всему, если только оно - живое! Поистине, достойны смеха моя глупость и скромность в любви!"
Так говорил Заратустра и вновь рассмеялся; но тут вспомнил он о своих покинутых друзьях и, как если бы в мыслях своих провинился он перед ними, разгневался на себя за мысли свои. И сразу же разрыдался смеявшийся: от гнева и тоски горько рыдал Заратустра.
О видении и загадке
1
Когда среди матросов распространился слух, что на корабле находится Заратустра, - ибо одновременно с ним прибыл на корабль еще кто-то с блаженных островов, - всеми овладели великое любопытство и ожидание. Но Заратустра молчал первые два дня, был холоден и глух от печали и не отвечал ни на взгляды, ни на вопросы. К вечеру же второго дня пробудился слух его, хотя он все еще молчал по-прежнему; а на этом корабле, который прибыл издалека и собирался плыть еще дальше, можно было услышать о многих чудесах и опасностях. Заратустра же был другом всем, кто совершает далекие путешествия и не может жить без риска. И вот, пока прислушивался он к разговорам, разрешились узы языка его и сломался лед, что лежал на сердце, и он стал говорить так:
"Вам, дерзким искателям, искушающим ужасы моря под обманчивыми парусами,
- вам, чьи души, влекомые звуками флейт, стремятся изведать все коварные бездны,
- ибо вы не хотите трусливой рукой нащупывать нить; и там, где можете вы угадать, вы ненавидите делать выводы,
- вам одним расскажу я загадку, которую видел я, - видение одинокого.
Мрачный и угрюмый, проходил я недавно в мертвенно-бледных сумерках. Уже не одно солнце закатилось для меня.
Тропинка, упрямо взбиравшаяся меж камней, недовольная, одинокая, - ни травы, ни кустарника вблизи ее, - горная тропинка хрустела под упорством ноги моей.
Безмолвно ступая среди насмешливого шуршания мелких камней, стирая в прах каждый, о который спотыкалась нога моя, я с усилием взбирался вверх.
Вверх - вопреки духу, увлекавшему меня вниз, в бездну, вопреки Духу Тяжести - демону и заклятому врагу моему.
Вверх - хотя на мне сидел он, полукрот, полукарлик; хромой, он и меня пытался сделать хромым; он вливал мне свинец через уши в мозг мой - и мысли делались, словно капли свинца.
"О Заратустра, - насмешливо нашептывал он. - О камень мудрости! Высоко ты подбросил себя, но каждый брошенный камень должен упасть!
О Заратустра, камень мудрости, выпущенный из пращи, ты - сокрушитель звезд! Как высоко ты бросил себя, но каждый брошенный камень должен упасть!
Приговоренный к самому себе и к самопобиению камнями: о Заратустра, высоко подбросил ты камень, но упадет он на тебя!"
И тут карлик надолго умолк; но молчание его давило на меня, и поистине, вдвоем бываешь иногда более одинок, чем наедине с собой!
Я все взбирался вверх, я грезил и думал; но все подавляло меня. Я походил на больного, утомленного тяжелыми муками, которого - чуть заснет он - будит еще более тяжкий кошмар.
Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно всегда убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня остановиться и сказать: "Карлик! Или ты! Или я!".
Мужество - наилучший убийца, мужество, которое нападает: ибо в каждом нападении звучит торжествующая музыка.
Человек же - самый мужественный зверь: благодаря этому он и победил всех прочих. Торжествующей бравадой преодолел он всякую скорбь; а человеческая скорбь - самая глубокая.
Мужество смертельно и для головокружения над бездной: человек же - всегда на краю бездны! Разве "видеть" не означает "видеть бездны"?
Мужество - наилучший убийца: оно убивает и сострадание. Сострадание же - глубочайшая бездна: ибо сколь глубоко проникает взгляд человека в жизнь, столь же глубоко проникает он и в сострадание.
Мужество - наилучший убийца, мужество, которое нападает: и саму смерть убивает оно, ибо спрашивает: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!".
Много торжествующих аккордов в этих словах. Имеющий уши да слышит!".
2
""Стой, карлик! - сказал я. - Или я! Или ты! Но из нас двоих я сильнее: ты не знаешь еще бездонных мыслей моих! Их бремя тебе не по силам!"
И тут почувствовал я облегчение: назойливый карлик спрыгнул с плеч моих! Он вскочил на ближайший камень; мы остановились как раз у ворот, через которые проходила дорога.
"Взгляни на эти ворота, карлик! - продолжал я. - У них два лика. Два пути сходятся здесь: никто еще не проходил по ним до конца.
Эта длинная дорога назад - она длится вечность. А эта длинная дорога вперед - другая вечность.
Они противоречат друг другу, эти пути; в негодовании сталкиваются они, и здесь, у этих ворот, то место, где они сходятся. Название же этих ворот начертано вверху, над ними: "Мгновение".
Но если кто-нибудь пойдет по одному из путей дальше - все дальше и дальше, - думаешь ли ты, карлик, что они вечно будут противоречить друг другу?"
"Все прямое лжет, - презрительно ответил карлик. - Вся истина представляет собой кривую, самое время есть круг".
"Ты, Дух Тяжести! - сказал я в гневе, - не слишком ли легко решаешь ты этот вопрос? Смотри, а то я оставлю тебя, хромоногого, сидеть, где сидишь, а ведь я нес тебя вверх!
Взгляни, - продолжал я, - взгляни на это Мгновение! От врат Мгновения уходит долгий, вечный путь назад: позади нас - вечность.
Не должно ли быть так: все, что может произойти, уже проходило некогда этим путем? Не должно ли быть так: все, что может случиться, уже случилось некогда, свершилось и миновало?
И если все уже было: что думаешь ты об этом Мгновении, карлик? Не должно ли быть так: эти ворота - тоже уже были?
И не связаны ли все вещи между собой так прочно, что Мгновение это влечет за собой все последующее? А значит, еще раз - само себя?
Ибо все, что может произойти и на этом долгом пути вперед - должно произойти еще раз!
И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и мы с тобой, шепчущиеся у этих ворот о вечных материях, - разве все это не было уже когда-то?
И не должны ли мы возвращаться и проходить по тому пути, что лежит перед нами, дальше, вперед по этому длинному страшному пути: не должны ли мы все вечно возвращаться?"
Так говорил я - все тише и тише: ибо испугался я собственной мысли и дальнего, тайного помысла. И вдруг услышал я рядом собачий вой.
Не слышал ли я когда-либо такой же вой? Мысль моя вернулась назад, в прошлое. Да! Когда был я ребенком, в самом раннем детстве моем,
- тогда слышал я, как воет собака. И видел ее, дрожащую и ощетинившуюся, с поднятой кверху мордой, в тот тихий час полуночи, когда и собаки верят в привидения;
- и мне стало жаль ее. Над домом только что поднялся мертвенно-безмолвный месяц и остановился кроваво-красным шаром над плоской крышей, словно вор над чужим имуществом;
- тогда на собаку напал страх: ибо собаки чуют воров и привидения. И когда я опять услышал этот вой, я снова почувствовал жалость.
Куда исчез карлик? И ворота на пути? И паук? И наши перешептывания? Грезил ли я? Проснулся ли? Я очутился вдруг один, среди мрачных утесов, в безграничной пустыне лунного света.
Но там лежал человек! Да! И собака, ощетинившись, прыгала и визжала; и вот она увидела, что я подхожу, и снова завыла и закричала - никогда раньше я не слышал, чтобы собака криком звала на помощь.
И поистине, никогда не видел я ничего подобного тому, что увидел. Я увидел молодого пастуха, извивавшегося в судорогах, задыхавшегося, с перекошенным лицом: изо рта его свисала тяжелая черная змея.
Невозможно представить себе столько отвращения и смертельного ужаса на человеческом лице! Должно быть, он спал, а змея заползла ему в горло и впилась в него.
Моя рука рванула змею, еще и еще: тщетно! Тогда из уст моих вырвался крик: "Кусай! Кусай!
Откуси ей голову! Кусай!" - так кричал из меня мой ужас, мое отвращение, моя ненависть и жалость моя - все дурное мое и все хорошее слились в крике этом.
Вы, дерзкие, что стоите вокруг меня! Вы, искатели, искушающие неизведанные моря под обманчивыми парусами! Вы, взыскующие загадочного и радующиеся ему!
Так разгадайте же загадку, которую видел я, объясните мне смысл видения, явившегося одинокому!