* * *
Описанное здесь соответствует наиболее крайним случаям, но может в меньшем масштабе быть принято во внимание для очень многих, возможно, для всех более тяжких случаев невроза. Более того: может быть, именно этот фактор – поведение "Идеала Я" – решающим образом определяет степень невротического заболевания. Поэтому мы не уклонимся от некоторых дальнейших замечаний о проявлении чувства вины при различных условиях.
Нормальное, осознанное чувство вины (совесть) не представляет для толкования никаких затруднений; оно основано на напряжении между "Я" и "Идеалом Я" и является выражением осуждения "Я" со стороны его критической инстанции. Знакомые чувства неполноценности у невротика недалеки от этого. В двух хорошо знакомых нам аффектах чувство вины чрезвычайно сильно осознано; "Идеал Я" проявляет тогда особую строгость и часто жестоко буйствует против "Я". Наряду с этим совпадением при обоих состояниях – при неврозе принуждения и меланхолии – в поведении "Идеала Я" имеются различия, которые не менее значительны.
При неврозе принуждения (известных его формах) чувство вины дает о себе знать крайне назойливо, но перед "Я" оно оправдаться не может. Поэтому "Я" больного сопротивляется тому, что ему приписывается виновность, и требует от врача подтверждения, что он вправе ее отклонить, Было бы неблагоразумно уступить ему, так как это не повело бы к успеху. Дальнейший анализ показывает, что на "Сверх-Я" влияют процессы, оставшиеся "Я" неизвестными. И действительно, можно найти вытесненные импульсы, обосновывающие чувство вины. Здесь "Сверх-Я" знало больше о бессознательном "Оно", чем знало "Я".
Еще более сильное впечатление того, что "Сверх-Я" присвоило себе сознание, создается в случае меланхолии. Но тут "Я" не отваживается на возражения – оно признает себя виновным и подчиняется наказаниям. Мы понимаем это различие. При неврозе принуждения дело заключалось в предосудительных побуждениях, оставшихся вне "Я"; а при меланхолии объект, на который направлен гнев "Сверх-Я", путем идентификации принят в "Я".
Отнюдь не само собой понятно, что при обоих этих невротических аффектах чувство вины достигает такой исключительной силы, но главная проблема ситуации все же находится в другом месте. Мы откладываем ее рассмотрение, пока не разберем другие случаи, в которых чувство вины остается бессознательным.
Ведь это, в основном, можно найти при истерии и состояниях истерического типа. Здесь легко угадать механизм продолжающейся бессознательности. Истерическое "Я" защищается против мучительного восприятия, грозящего ему вследствие критики его "Сверх-Я", тем же путем, каким оно обычно привыкло защищаться от невыносимой для него загрузки объектом, – т. е. путем акта вытеснения. Зависит, следовательно, от "Я", если чувство вины остается бессознательным. Мы знаем, что обычно "Я" приступает к вытеснениям по заданию и поручению своего "Сверх-Я", но здесь мы имеем случай, когда "Я" против своего грозного господина пользуется тем же оружием. При неврозе принуждения, как известно, преобладают феномены образования реакций; здесь "Я" удается только держать вдали тот материал, на котором основано чувство вины.
* * *
Можно пойти дальше и отважиться на предпосылку, что нормальным образом большая часть чувства вины должна быть бессознательной, так как возникновение совести тесно связано с эдиповым комплексом, который принадлежит бессознательному. Если кто-нибудь захотел бы защитить парадоксальное положение, что нормальный человек гораздо неморальнее, чем полагает, но и гораздо моральнее, чем он это осознает, то психоанализ, на данных которого основана первая половина утверждения, ничего не мог бы возразить и против второй половины положения.
Для нас было неожиданностью найти, что повышение этого бессознательного чувства вины может сделать человека преступником. Но это, несомненно, так. У многих, особенно юных преступников можно доказать наличие огромного чувства вины, которое имелось еще до преступления, являясь, следовательно, не его следствием, а его побуждением, как если бы возможность соединить это бессознательное чувство вины с чем-то реальным и актуальным ощущалась как облегчение.
Во всех этих соотношениях "Сверх-Я" доказывает свою независимость от сознательного "Я" и свою тесную связь с бессознательным "Оно". Теперь при учете значения, приписанного нами предсознательным словесным остаткам в "Я", возникает вопрос: не состоит ли "Сверх-Я", если оно бессознательное, из таких словесных представлений, или из чего же еще оно состоит? Скромный ответ будет гласить, что "Сверх-Я" не может отрицать и своего происхождения от слышанного – ведь оно является частью "Я" и остается доступным сознанию со стороны этих словесных представлений (понятий, абстракций), но энергия загрузки доставляется этому содержанию "Сверх-Я" не из слуховых восприятий, обучения и чтения, а из источников в "Оно".
Вопрос, ответ на который мы отложили, гласит: как это происходит, что "Сверх-Я", в основном, проявляет себя как чувство вины (лучше – как критика: чувство вины есть соответствующее этой критике восприятие в "Я") и при этом развивает по отношению к "Я" такую исключительную жестокость и строгость? Если мы обратимся сначала к меланхолии, то найдем, что могучее "Сверх-Я", захватившее сознание, неистовствует против "Я" с такой беспощадной яростью, как будто бы присвоив себе весь имеющийся в индивиде садизм. Согласно нашему пониманию садизма, мы сказали бы, что в "Сверх-Я" отложился разрушительный компонент, обратившись против "Я". То, что теперь господствует в "Сверх-Я", является как бы чистой культурой инстинкта смерти, и действительно, ему довольно часто удается довести "Я" до смерти, если только оно до того не защитится от своего тирана обращением в манию.
Сходно болезненны и мучительны укоры совести при определенных формах невроза принуждения, но ситуация здесь менее ясна. Следует особо отметить, что в противоположность меланхолии больной неврозом принуждения, собственно говоря, никогда не прибегает к самоубийству: у него иммунитет против этой опасности, он гораздо лучше от нее защищен, чем истерик. Мы понимаем, что сохранение объекта обеспечивает безопасность "Я". При неврозе принуждения вследствие регресса к прегенитальной организации стало возможным превращение любовных импульсов в агрессивные импульсы, направленные против объекта. Тут опять освободился разрушительный инстинкт и хочет уничтожить объект, или, по крайней мере, кажется, что такое намерение существует. "Я" этих тенденций не приняло – оно противится им путем выработки реакций и мер предосторожности; они остаются в "Оно". Но "Сверх-Я" проявляет себя так, как будто за них ответственно "Я"; и одновременно доказывает тою серьезностью, с какой "Сверх-Я" преследует эти цели уничтожения, что здесь речь идет не о вызванной регрессии видимости, а о подлинной замене любви ненавистью. Беззащитное с обеих сторон "Я" тщетно обороняется от наглых требований убийственного "Оно", а также от укоров карающей совести. Ему удается подавить только самые грубые действия обоих, и результатом является, прежде всего, бесконечное терзание самого себя и дальнейшее систематическое терзание объекта, где таковой доступен.