Соответственно: теософ (антропософ) – это тот, кто не приклеен к "оккультным" терминам и картинкам, а свободно владеет и другими "языками", на которых он говорит о теософии (антропософии) с кем угодно, добиваясь понимания, а иногда и согласия у своих собеседников, даже не подозревающих о том, что соглашаются они с – horribile dictu! – Штейнером. Просто не надо впадать в столбняк при выражениях типа "астральное тело" или "ангел", как не впадают же в столбняк при выражениях "волновой пакет" или "очарованные частицы", хотя по сравнению с оккультизмом "очарованных частиц" "ангелы" и "астральные тела" просто верх ясности и скромности. Для понимающего умом, а не ухом, дело вовсе не в словах "ангел" и "частица", а в том, на что они указуют. Понятно, что общаясь с психологом антропософ предпочтёт говорить не об "астральном теле", а о "бессознательном". Равным образом, в разговоре с философом место "ангелов" займёт "Я" (фихтовское), а говоря с физиком, он не станет смешить (или пугать) его сообщением духовной науки, что "в природных силах мы должны видеть действия развоплощённых людей". Но это и будет переводом на другие языки антропософских сигнификатов "астральности", "ангелов" и "умерших людей". В берлинской лекции 9 февраля 1905 года. Штейнер сам приводит примеры контаминации: "Изложенное мною здесь Вы найдёте там [в "Философии свободы" – К. С.] выраженным в терминах западной философии. Вы найдёте там развитие от Камы до жизни в Манасе; Ахамкара обозначена там мною как Я, Манас как чистое мышление, а Будхи как моральная фантазия. Это лишь другие наименования одного и того же."
Вопрос: ЧЕГО ИМЕННО? Мы возвращаемся к баллмеровскому первофеномену: "В мышлении человек стоит в элементе начала мира, искать за которым что-либо иное, кроме мыслящего себя самого, у человека нет никаких оснований." Загадка штейнеровской совместимости несовместимого лежит в ясных экспликациях, с одной стороны, его мировоззрения (гётеанизм) и, с другой, его ЛИЧНОГО ОПЫТА (духовная наука), притом что обе стороны едины в нём самом, и только в нашем восприятии предстают разъятыми. Для Штейнера мышление – мировой процесс, что значит: мир – скажем, в аспекте астрономии – это не только звёзды в небе, но и звёзды в учебнике астрономии. Считать, что объективные, реальные звёзды находятся в мире, а мысли о звёздах нереальны и в голове, можно только при странном, если не ненормальном условии, что голова не в мире и не мир и что мир, соответственно, безголовый. Мысли о звёздах и есть сами звёзды, потому что только в мысли и через мысль светящиеся восприятия на небе и становятся впервые звёздами. Это следует понимать не на гегелевский спекулятивно-метафизический лад некой мировой диалектики, а как субъективный процесс познания, переключающий естественнонаучное наблюдение с природных фактов на факт самого познания и mutatis mutandis наблюдающий мышление в таком же строго эмпирическом порядке, как и явления природы. Важно при этом отличать мысль о мире от МЫСЛИ КАК МИРЕ. Мысль о мире не первое и полагающее, а второе и полагаемое; первое – это именно МЫСЛЬ КАК МИР. "Мышление есть последнее звено в последовательном ряду образующих природу процессов", а человек "как дух достигает высшей формы бытия и создаёт в мышлении самый совершенный мировой процесс". И ещё: "Человек по отношению к ходу вещей не праздный зритель, повторяющий в пределах своего духа образно то, что свершается в космосе без его содействия, но деятельный сотворец мирового процесса, а познание является самым совершенным членом в организме Вселенной." Summa summarum: мышление, или "посредник познания", завершает мировой процесс. В мышлении мир впервые обретает целостность и законченность, а если говорить строго, то без мышления нет вообще никакого мира, и самое точное определение мира умещается в формуле: МИР – ЭТО ПОЗНАНИЕ. Мировой процесс, протекающий бессознательно в минеральном, растительном и животном мире, а равным образом и в человеке, в той мере, в какой этот последний принадлежит к минеральному, растительному и животному миру, становится сознательным в мышлении. Сознание (вопреки Гуссерлю) не есть сознание-о-мире, а САМ МИР, и в мышлении (в субъективном человеческом мышлении) мировой процесс осознаёт самого себя. Это – вполне адекватное описание религиозных переживаний. Бог впервые в мышлении осознаёт себя Богом, и поскольку оператором осознания выступает та часть Божества, которую теологи называют "дьяволом" и без которой Бог просто замер бы в трансе своего совершенства, а не творил бы мир, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, своё совершенство, оно (сознание) протекает в бесконечной цепи ошибок и заблуждений, вплоть до сомнений Творца мира в собственном существовании. В мышлении заблуждающийся Бог загоняет себя в черепную коробку и говорит устами философа Юма: "Мы можем воображением возноситься до небес или до самых отдалённых границ Вселенной; всё равно, мы ни на шаг не продвинемся за пределы самих себя и не постигнем никакого иного существования, кроме восприятий, возникающих в тесноте нашей головы." Этот скандал Кант не устранил, а напротив, лишь усугубил, присвоив голове (её априорному содержимому) право из тесноты решать, что́ есть Вселенная и как она функционирует. Мышление, в полном согласии с каноном номинализма, сводится тут к пустым формам, извне заполняемым слепыми восприятиями. Это те же метки (marks, or notes) Гоббса, только возведённые в ранг трансцендентализма. В теории познания Штейнера мышление не формально, а содержательно. Чего мы не понимаем, так это того, "что содержание действительности есть лишь зеркальное отображение содержания нашего духа и что извне мы воспринимаем лишь пустую форму". И дальше: "Убеждение должно пронизать все науки, что их содержание является исключительно только содержанием мысли и что они не состоят с восприятием ни в какой другой связи, кроме той, что в объекте восприятия они видят особую форму понятия." Понятия, которым в кантовской критике познания предписано всегда быть обращёнными вниз, к миру чувственного, обращаются здесь на самих себя, не опираясь уже на костыли чувственных восприятий, а воспринимая себя в своей собственной содержательности. Это и есть антропософский опыт, гласящий, что "понятия, кроме своей соотнесённости с чувственными впечатлениями, могут жить ещё и собственной своей жизнью в душе." И если в кантианском акте познания понятия заполняются содержанием восприятий, то у Штейнера они как раз сами заполняют восприятия собственным содержанием, которое продуцируется мыслями, но принадлежит к вещам. Пример: когда мы берём любую из десяти аристотелевских или двенадцати кантовских категорий, по сути, любое понятие вообще, мы понимаем под ним пустую только-форму, которая в акте познания покрывает некое гетерогенное восприятие, считаемое нами её содержанием. Мы говорим, к примеру, "форма" или "движение", не мысля при этом ровным счётом ничего содержательного, потому что содержанием "формы" или "движения" может быть только нечто гетерогенно привнесённое в понятие из восприятий. "Форма" – это всегда форма "чего-то" ("La forme n’est rien, mais rien n’est sans la forme", по формуле Дешана), как и "движение" – всегда движение "чего-то", в очевидности каковых утверждений нетрудно убедиться, мысленно устранив всё, что оформлено и движется, и сохранив только сами понятия "форма" и "движение". Тут исчезает всякая содержательность и остаётся НИЧТО, которое мы в лучшем случае и, очевидно, чтобы не потерять философское лицо, продолжаем абстрактно и формально то ли улучшать, то ли ухудшать по принципу ignotum per ignotius (неизвестное через более неизвестное). Опыт Штейнера начинается с этого НИЧТО, которое он воспринимает как СОДЕРЖАНИЕ МЫШЛЕНИЯ и собственную жизнь самих понятий, где "форма", "движение" или любое другое понятие оказываются не пустыми абстрактными объёмами, а духовными СУЩЕСТВАМИ, называемыми в христианской традиции "Божественными Иерархиями" ("форма" = Духи формы, Exusiai, Potentates, библейские Elohim; "движение" = Духи движения, Dynamis, Virtutes). Продолжая аналогию с религиозным и сравнивая этот опыт с кантовским, можно сказать: Бог в кантовской критике познания – это всё тот же старый fatus vocis, колеблемый голосом воздух схоластиков.