Противоположности не сходились, и причина, очевидно, лежала в том, что обеим сторонам заранее было известно, что́ сходится, а что́ нет. Так это, по всей видимости, и есть, если оставаться при прошлом, привычном восприятии вещей и подчинять вещи собственным стандартам понимания. Но мысль, застывшая перед прошлым, как перед взглядом Медузы, может же очнуться и перепрыгнуть (hic Rhodus, hic salta!) в будущее. Скажем так: в сумасшествии Ницше, поверх всего, что к нему привело и не могло не привести, решающую роль сыграл тупик, в который уткнулась его мысль. Ницше встал перед вопросом, как ему быть дальше после написанных уже последних сочинений осени 1888 года ("произведений периода катастрофы", как их метко обозначил Эрих Ф. Подах)? Допустив, что ему меньше всего было дела до теоретического, отвлечённого, больше всего до лично пережитого. "Из всего написанного я ценю только то, что было написано собственной кровью", так говорил Заратустра. Две возможности открываются в этой точке стояния: либо перейти к действию, к практике продуманного и пережитого, либо уйти (дезертировать) в безумие. Потому что такова уж специфика этих мыслей, что они ничем и никак не отличаются от жизни мыслящего их и просто составляют её содержание, а если прибавить сюда ещё и специфичность тем, то альтернатива оказывается бесспорной. По существу, Ницше оттого и сошёл (клинически) с ума, что оставаться в уме, остановившись на черте, после которой ум живёт уже не мыслями, а поступками, было бы гораздо бо́льшим (хотя и не клиническим) безумием. Штейнер, на рубеже веков, стоит перед той же дилеммой. Разница в том, что беспредпосылочная теория познания и проистекающая из неё "Философия свободы" начинаются как раз там, где кончается Ницше: в точке, где мир теряет или уже потерял прежний смысл и прежнюю цель, хотя бы за них и цеплялось ещё большинство людей, даже не догадывающихся, как скоро всё это кончится. Большинство – это всегда описанные Донозо Кортесом беспечные, которые горланят и пляшут на корабле, оставшемся без капитана, "пока, в один торжественный миг, всё это вдруг не кончится: буйная попойка, взрывы дикого хохота, скрип судна и рёв бури – миг, и вот надо всем сомкнулись воды, а над водами тишина, а над тишиной гнев Божий". Но разве не о том же – хотя и с диаметрально противоположного конца – Штейнер в дорнахской лекции 18 июля 1920 года:"Мир стоит сегодня не только перед опасностью погибнуть в ариманическом; опасность мира в том, что Земля теряет свою миссию." Это увиденный в аспекте негативного "жизненный мир" "Философии свободы", реактивирующей из него свои смыслополагающие импульсы и интуиции. Свободный человек Штейнера знает, что мир погаснет в бессмысленности и бесцельности, если будет держаться только своего прошлого и традиции. Традиция – инерция, в которой мир продолжает существовать автоматически и по привычке, пока не замирает (умирает) окончательно. И если мир не умирает, то только потому, что время от времени в критические моменты, когда прошлое начинает всё больше принадлежать музеям, а настоящее феллахам, случай входит в свои права и даёт миру смысл и цель. Роза Майредер, австрийская писательница, с которой Штейнер был дружен в венский период жизни, вспоминает один более поздний разговор с ним: "Во время своего последнего визита перед переходом к теософии он сказал мне: "Да, милостивая государыня, я стал почитателем случая (Zufallsanbeter); жизнь научила меня этому."" Под одним из гартмановских замечаний к "Философии свободы", противопоставляющим свободному человеческому самоопределению его логическую и характерологическую детерминированность, Штейнер (очевидно, уже гораздо позднее) приписал: "Случай должен вступить в свои права." Наверное, есть все основания ровным счётом ничего не понимать в СЛУЧАЕ, который – ДОЛЖЕН! Случаем – не без крупицы соли – стали теософы. Те самые, о которых Штейнер в 1897 году, то есть за несколько лет до своего "перехода" в теософию, написал следующие слова: "Я советую каждому, кто встретится с теософом, прикинуться поначалу полностью верующим во всё, что тот говорит, и попытаться услышать нечто от откровений, которые этот осенённый светом восточной мудрости переживает в "своём внутреннем мире". Вы не услышите ничего, кроме фраз, вычитанных из восточных книг и лишённых какого-либо содержания." Суть дела не в том, что написавший это вскоре сам стал теософом, и даже теософским учителем, а в том, что тут не было никакого превращения и никакого обращения. К досаде и недоумению как вчерашних, так и новых "единомышленников", которых вполне устроил бы католический сценарий "дамасского света", потому что так это единственно соответствовало бы их размеру понимания. Размер понимания: можно быть либо Ньютоном, автором "Principia", либо Ньютоном, автором комментария к Апокалипсису. Физически это один и тот же человек. Метафизически их двое, и оба заняты двумя абсолютно разными вещами, из которых одна должна быть существенной, а другая в жанре hobby (к примеру, Апокалипсис Ньютона – это то же, что скрипка Эйнштейна, а скрипка Эйнштейна – то же, что криминальные романы Бертрана Рассела). Так с этим согласились бы все: философы, теософы, кто угодно. Случай Штейнера тем и сложен (невозможен), что в нём нет ни "скрипки", ни "Апокалипсиса", ни "романов", а есть очевидные для него и невозможные для нас цельность и единство. Вот мы и делаем вид, что понимаем его лучше, чем он сам понимал себя, чтобы не признаться себе, что мы в нём НИЧЕГО не понимаем. Всё было бы так и под знаком весёлого пароля "no problem", не будь среди "нас" и кроме "нас" немногих тех, кто "не-мы".
Нужно просто начать с того, что мысль Штейнера – это некий абсолютно гетеродоксный и самодостаточный опыт, который следует решительно отличать от форм его выражения: более адекватных и вызванных случаем. Более адекватная форма мысли Штейнера – совокупность его философских трудов с "Философией свободы" во главе, носящей подзаголовок "Основные черты одного современного мировоззрения". Напротив, случайна (вызвана случаем) именно теософская форма. Случай вошёл в свои права там, где философская форма мыслей, доведённых до их философского предела, просто не годилась для выражения философски запредельного. С пределом столкнулся уже Гартман, обозначив его как "Unphilosophie". "Никто не понял бы меня", вспоминал позднее сам Штейнер, "если бы я сказал: в основе того, что является в человеке как дух, и природы лежит нечто, что не дух и не природа, а совершенное единство обоих". Уже беглый просмотр рецензий и реакций на "Философию свободы" показывает, что немецкая философская мысль предпочла, скорее, двигаться назад (к Платону, Канту, Гегелю, Фихте), чем углубляться в placet experiri домысленного до Штирнера Гёте. Этот конфликт нужно услышать в передаче самого Штейнера:
"Что меня особенно заботило в описываемый здесь отрезок жизни, так это то, что идеи, которые я вынужден был решительно отклонять, интенсивнейшим образом овладели мышлением эпохи. Люди настолько прониклись этим душевным направлением, что не могли хоть сколько-нибудь ощутить всю важность того, что указывало на противоположную ориентацию. Противоречие между тем, что стояло передо мной как ясная истина, и воззрениями моей эпохи я переживал так, что это переживание определило основной тон моей жизни на рубеже веков.
У меня сложилось впечатление, что всё, что выступало как духовная жизнь, проистекало из этого противоречия. Не то, чтобы я отвергал её, но мне причиняло глубокую боль, когда я видел, как множеству ценимых мною ростков развития духовной жизни отовсюду противостояли разрушительные силы.
Так, переживаемое со всех сторон складывалось для меня в вопрос: как найти способ облечь истину внутренне созерцаемого в такие формы выражения, которые могли бы быть понятны для эпохи? […]
И тогда же в душе встал вопрос: нужно ли умолкнуть? […] Силы, определявшие мою внешнюю судьбу, не могли уже быть в единстве с теми внутренними перспективами, которые открывались из моего переживания духовного мира. […] Я не хотел "умолкнуть", напротив, я хотел говорить, и говорить столько, сколько возможно было сказать."