Было бы смешно и нелепо ставить прочитанное под знак традиционной теории познания и понимать его, скажем, в смысле декартовских regulae ad directionem ingenii, правил для руководства ума. Это не правило, а как раз исключение, наверное, самое исключительное исключение из всех исключений западной философии. "О какой-то другой, кроме субъективной человеческой истины, не может быть и речи." Вот увидел же Гартман в "Философии свободы" "абсолютный феноменализм" Юма, который "разрушает всё, что соединяется с ним, и тащит всё это вниз в свой иллюзионистский агностицизм, в том числе и гегелевский панлогизм, который таким образом деградирует из трансцендентно универсального до имманентно универсального, теряя в последнем своё значение и противореча опыту, потому что имманентному, как таковому, столь же мало присуща логическая связь, как сновидениям." Если Гартман прав, то лишь в той мере, в какой он опирается на философскую традицию; просто он не замечает, что его опора сама уже еле держится и грозит рухнуть при каждом прикосновении к ней. Внешне всё выглядит так, как он и описывает: "Философия свободы" культивирует, с одной стороны, гегелевский панлогизм (мышление как абсолютное), а с другой стороны, имманентизм и феноменализм, то есть она как бы рубит сук, на котором сидит. Всё верно в общем и целом, то есть в том именно, на чём надорвалась философская традиция. Похоже, великому метафизику и в голову не приходит, что в словосочетании "юмовский феноменализм" ударение делается на "юмовский", а не на "феноменализм", и что ЮМОВСКИЙ феноменализм имеет общего с феноменализмом Штейнера только то, что оба обозначаются одним и тем же словом. Юм мог в отдельных местах говорить буквально то же, что спустя столетие говорил Штейнер, но суть не в буквах, а в том, что обе буквальности диаметрально противоположны и несовместимы, по той причине, что несовместимы сами говорящие. В предложении: "О какой-то другой, кроме субъективной человеческой истины, не может быть и речи", субъективное – это не вообще субъективное, не понятие субъективного (то есть всё ещё замаскированное объективное), а конкретные реальные люди, истинность истин которых определяется не вещами, а ими самими, степенью их САМООСУЩЕСТВЛЁННОСТИ. Штейнер: "Результатом этих исследований является то, что истина, как обычно предполагают, не идеальное отображение чего-то реального, но свободное порождение человеческого духа, которого нигде не существовало бы, если бы мы не производили его сами." Следует правильно читать это, чтобы не плодить недоразумения и не путаться в недоразумениях. "Мы" – это, с одной стороны, именно "мы": существа, достигшие 23-го уровня эволюции. Особенность уровня, его, если угодно, закон и начало – СУБЪЕКТИВНОЕ, которое КАК МЫСЛЬ вкладывается в вещи, сообщая вещам их внутреннюю сущность, или истину. Исключений из этого правила нет и не может быть. Даже элементарнейшие истины, вроде тех, которые в предсмертном бреду повторял чеховский учитель словесности: "Лошади кушают овёс и сено", а "Волга впадает в Каспийское море", не выходящие, по сути, за рамки наблюдаемости и представляющие собой вполне проверяемые констатации, возможны только как мыслимые. Пусть мыслимость в случае этих элементарнейших истин и автоматизирована до их голой повторяемости в предсмертном бреду, всё равно – даже в таком рудиментарном виде они возвещают ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ. Где же ещё впадает Волга в Каспийское море, а лошади кушают овёс и сено, как не в человеческой мысли, при условии, разумеется, что мысль заключена не в голове, а в ФАКТАХ впадения реки в море и кушания овса, каковые факты ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫ не в своей обнажённой чувственной воспринятости, а в осознании последней через понятие! Опровергать факты ироническим вопросом, а впадала бы Волга в Каспийское море или кушали бы лошади овёс и сено, если бы никто не мыслил этого, бессмысленно уже хотя бы потому, что, если бы никто не мыслил этого, не было бы ни иронии, ни вопроса. По логике: "А был бы мир, не будь людей?" – "Не будь людей, не было бы и самого вопроса." Можно спросить и иначе: впадает ли Волга в Каспийское море для существ, неспособных мыслить, скажем, для собак? Но и тут мы вращаемся в круге неистребимого антропоморфизма, когда решаем за собак то, что никак и не при каких обстоятельствах не есть их собачье дело. Этот антропоморфизм оттого и кажется нам скандальным, что скандально само наше отрицание его: что же может быть очевиднее того, что вещи несут свои истины не в себе самих, а получают их от человека, и что, следовательно, "истина – это вложение субъективных переживаний в объективную связь явлений"! Одна из дневниковых записей Штейнера (1923) гласит: "Нужно иметь мужество к антропоморфизму – мир должен быть найден из человека." Скажут: но ведь это прямой путь к субъективизму и релятивизму. И что же из того? Как будто в мире есть что-нибудь ещё, кроме субъективизма! И как будто субъективизм непременно должен быть релятивизмом! Как будто, наконец, объективизм может существовать в какой-либо иной форме, чем субъективной? Это понял Кант, когда, разбуженный насмешливым Юмом от догматической спячки, попытался спасти ситуацию разделением субъективизма на эмпирический и трансцендентальный, в пределах самого же субъективизма. Он лишь выдал за решение проблемы её теологическое послесвечение, в то время как решение лежало единственно в конкретном эмпирическом субъекте. Вспомним поправку Топинара: на 23-м уровне эволюции блистают Ньютон и Ламарк. Субъективизм – очередное понятийное пугало, обобщающее, а по сути, лишающее смысла конкретные случаи. Субъективисты – Протагор, Юм, Штейнер: что общего между ними, кроме ярлыка, навешенного очередным путаником-философом? Грильпарцер, в своё время, остроумно поставил под сомнение понятие "цензуры" с помощью логически маргинального argumentum ad hominem: "Цензуры не может быть, потому что нет цензоров." Это всё то же рагу из зайца, которого не может быть, потому что нет зайцев. Вопрос не в том, что философия субъективна (как будто есть и другая?), а в том, КТО её субъект. Своё изложение деятельности Я (в том именно смысле, в каком философы говорят о трансцендентальном Я) Штейнер завершает следующими словами: "После этих рассуждений представляется почти излишним сказать, что под Я может подразумеваться только воплощённое, реальное Я единичного человека, а не некое всеобщее, отвлечённое от него Я. Ибо последнее может быть получено только из реального Я путём абстракции. Таким образом, оно зависит от фактически существующего единичного человека." Единичный человек Штирнер нашёл в себе мужество к антропоморфизму, даже солипсизму, но, открыв невиданные перспективы, сам уткнулся в тупик, то есть, будучи единичным, не смог стать ЕДИНСТВЕННЫМ. Поразительно, что, смертоносно критикуя на фоне этих перспектив христианство, ни он, ни Ницше даже не заметили, насколько – именно на фоне этих перспектив – они близки к ХРИСТУ. Не к залегендированному Христу христианства, в падающей линии от "Деяний апостолов" до "Легенды о Великом инквизиторе", а в ОРИГИНАЛЕ трёхгодичного события, от Крещения до Голгофы и Воскресения, где решал уже не теологический протокол и произвол церковных политтехнологов, а единственно и только факт: Я ЕСМЬ ИСТИНА. Скажем так: масштаб понимания Штейнера, ошеломительным образом назвавшего однажды свою "Философию свободы" "наиболее христианской из философий", притом что ницшевского "Антихриста" он считал, как раз в период написания "Философии свободы", "одной из самых значительных книг, написанных за последние столетия", должен и сам быть христианским: КАК РАЗ В ЕГО СМЫСЛЕ. Это тот же смысл, о котором до Штейнера говорили Шеллинг (в "Философии откровения") и Владимир Соловьёв (в "Чтениях о богочеловечестве" и "Краткой повести об Антихристе"): суть христианства не религия, учение, мудрость, догма, слово, а ЛИЧНОСТЬ. "Грустным тоном обратился к ним император: "Что ещё могу я сделать для вас? Странные люди! Чего вы от меня хотите? Я не знаю. Скажите же мне сами, вы, христиане, […] что всего дороже для вас в христианстве?" Тут, как белая свеча, поднялся старец Иоанн и кротко отвечал: "Великий государь! Всего дороже для нас в христианстве сам Христос"" ("Краткая повесть об Антихристе").