На что уж Суханов старался удержать людей при Ладоге, привязать семью к земле: колхоз рыбацкий, а председатель пекся о животноводстве, огородничестве, кормовых травах, пашне, отходные промыслы поощрял; рукавицы шили, метлы вязали. За такое радение Суханов если что и получал, то одну нахлобучку; вызовут и наставляют: "Твое дело рыбу ловить". Но Суханов есть Суханов, что–то в нем сохранилось от балтийского матроса–братишки времен штурма Зимнего, обороны Царицына: сам себе скомандует: даешь! - и пошел. Суханов понимал, что одной рыбой жив не будешь, но переломить общий ход вещей не смог. Даже в таком распрекрасном в недавнем прошлом селе, как Кобона: и рыба, и грибные, ягодные леса со всякой дичиной, и покосы, и помидор на грядке краснеет, и красота неописуемая - и в Кобоне нынче постоянно живущих семей раз–два и обчелся.
А рыба? Рыбу на стол подадут, вроде та самая рыба, какую всегда едали да похваливали. Но тот, кто рыбу поймал, вдруг скажет о ней в минорном тоне, как о покойнике говорят…
- Сеть похожаешь, - сказал Евгении Павлович Исаков, - а в ней какая–то зеленоватая вонючая гадость, целые комки. После сеть не высушить, а и высушишь, она ни на что не годная.
Рыбу на юго–востоке Ладоги погубили агропромышленные гиганты, такие, как Пашский комплекс, птицефабрики - их стоки с массой биогенов, мириадами болезнетворных бактерий. Погубили - не убоюсь этого слова, так скажет всякий, кто вытаскивал сети в Волховской губе и дальше, до Свирепой губы, ближе, до Шлиссельбургской.
Очевидцы рассказывают, после первого выброса птицефабрикой своих отходов по реке Назии сутки плыла кверху брюхом вся рыба, какая была, и форель, и хариус. Миногу ведрами вычерпывали; река стала мертвой. То же и на Воронежке, на других текущих в Ладогу реках.
Ну ладно рыба (без рыбы на Ладоге жизнь не в жизнь), а мы с вами, при наших хрупких защитных средствах "на уровне клетки"? Подсчитано, что масса отходов промышленности, сельского хозяйства, нашего бытования на берегах Ладоги ежегодно составляют по объему половину кубокилометра. Подсчитано также, что только для растворения этой массы уходит весь годовой водообменный фонд, то есть вода, приносимая за год в озеро всеми реками, речками и ручьями. Только на растворение! Все это, вместе взятое, протекает по Неве, обогащается стоками пятимиллионного города и… упирается в дамбу. Пока не было дамбы, вода в Невской губе активно перемешивалась с солоноватыми, прохладными, относительно чистыми водами Балтики. При дамбе перемешивание… как бы это сказать, дабы не обвинили в дилентантизме и огульности?.. затруднено. Это уж точно! Специалисты также подсчитали и то, что при наличном содержании минералов в питьевой воде ленинградского водопровода не хватит и на наш с вами век. Сила не только солому ломит, но и железо.
***
Леща, пойманного Евгением Павловичем, съели, о кем–то погубленной в озере рыбе закручинились. Задались вопросом, кто же виноват в ее погублении. Рыбак Исаков сказал, как о давно решенном, выношенном:
- Главный вредитель - наука. Вон уже дырка в атмосфере от научно–технического прогресса.
Никто не оспорил такую крайнюю точку зрения, за столом воцарилась задумчивость. Не хотелось все взваливать на науку. Мы воспитаны в убеждении примата науки перед чем–либо другим, даже нравственностью. У нас научное мировоззрение. И слава богу! Мало кто углядел грехопадение науки в услужении ведомству. Даже войны, призрак последней фатальной войны мало поколебали в правах государственно–ведомственную науку как первопричину действа. Только экологический кризис во второй половине XX века, осознание прогрессирующего планетарного недуга вызвали к жизни нечто небывалое доселе: спасительное экологическое единение ума и инстинкта в отношении к Природе как праматери, началу начал. По словам Валентина Распутина, "…такой науки, которая является надкрышием, причиной и источником для всех других без исключения, - науки биосферного существования. В ней все над землей, на земле и в земле друг с другом связано и все миллионнолетним родительством Природы выстроено с такой точностью, что всякое нарушение в малом влечет расстройство в большом. Мы склонны считать, что это мы придумали законы поведения между собой, а также между нами и окружающим нас миром - нет, их внушила во имя общего благополучия она, Природа. Мы принялись их нарушать и привели сначала к сбоям, затем к расстройству, сейчас - к общей дезорганизованности громадного биосферного единства. Все друг с другом связано и все друг для друга существует - несоблюдение нравственных установлений повлекло за собой несоблюдение физических, и наоборот, насилие над землей тут же сказалось на духовном облике нашего современника…
Ехать в том же направлении некуда, впереди пропасть. И, кажется, осознаем это, но… для действий другого… Пусть меняет образ жизни другой человек, другое ведомство, другое государство, а мы, соглашаясь с тем, что надо менять, погодим, обойдемся полумерами. И страдая, легче страдать, чем менять".
Мне вспомнилось: поехали мы с главным лесничим Ленинградского лесохозяйственного объединения Николаем Ильичей Абрамовым в наши пригородные леса посмотреть, как вольные ходоки–туристы, пионерлагеря, садоводства, все, кому не лень, превратили леса во вселенскую свалку–помойку. Больно на это глядеть!
Возводим вину за дисбаланс в природе на ведомство, на науку, а сами плюем в колодец; знаем, что пригодится воды напиться, однако плюем, с каким–то самоуверенным свинством: не наше, даже и не соседское, ничьё; за пакость никто не спросит. Главный лесничий пожаловался, что некому охранять леса: лесники большей частью заняты на делянках, на деревообработке, да и мало их, не совладать им с силой вытаптывающих, захламляющих леса горожан. Пригородные леса, отданные для "рекреации", - без должной охраны, хоть сколько–нибудь щадящего режима посещений, без лесокультурных, восстановительных мер (меры предпринимаются, но следы их опять–таки вытаптываются) обречены на угасание. Пригородные леса называют легкими города; так вот, наши с вами лесные легкие поражены тяжелым недугом, нуждаются в экстренном радикальном лечении; в них стали заметны не только затемнения, по и каверны…
А те леса, что подальше… Главный лесничий сказал, что объединение "Ленлес" ведет рубки по берегам рек, текущих в Ладогу, то есть, где легче взять. Лесохозяйственное объединение противостояло, сколько могло, опираясь на правила рубок с соблюдением водоохранных зон. Тогда "Ленлес" предъявил… что бы вы думали? - научное заключение, в котором со всей ответственностью, удостоверенной грифом института, учеными степенями подписавшихся, утверждалось, что почвозащитные, другие природоспасительные функции может выполнять посеянная на месте сведенного леса по берегам рек трава. Вот как бывает: лес с травой уравняли. Когда "наука" на содержании у Минлеспрома…
В тот день (День Военно - Морского Флота) мы вернулись из Кобоны в Новую Ладогу, сходили на братское кладбище Ладожской флотилии; под вечер я заглянул к вице–адмиралу Черокову (загодя испросил разрешения) в новоладожской гостинице.
На мой вопрос о высшем начальстве, о тех, в чьих руках… Ну да, о том, что нынче стало главным предметом всеобщего интереса, вышло из–под запрета… адмирал Чероков сказал примерно так:
- Со Сталиным я лично не общался. По телефону разговаривал, по ВЧ. Жданов говорил обходительно, вежливо: "Будьте любезны, пожалуйста, в первую очередь отправляйте суда с продовольствием". Ну что же, я выполнял. Говоров отдавал приказы глуховатым голосом, каждое слово выговаривал в отдельности, безо всяких эмоций. Член военного совета Соловьев был грубоват, с ним приходилось спорить. Он приедет в Осияовец, на озере тихо, со мной свяжется и кричит: "Почему судов нет под разгрузкой?" А у нас восточный ветер разгулялся, волну погнал. Через час и там у них заштормит. Послать суда значило их погубить. Сколько мы так потеряли! Я поступал по–своему, по обстановке. Про Мехлиса ходил анекдот. То есть действительно был такой случай… анекдотический. В сорок втором году готовили прорыв блокады, прислали танки, а аккумуляторы к ним где–то застряли в пути. Создалось критическое положение: танки даже с платформ не сгрузить. И тут приходит состав с аккумуляторами для Балтфлота. Мехлис - он был представителем Ставки, его приказы выполнялись безоговорочно - распорядился аккумуляторы сгрузить, отдать танкистам. А аккумуляторы - для подводных лодок, массивные, в танки их не впихнешь. Через голову Мехлиса никто не решался действовать: возражений он не терпел. Даже Мерецков… Сама обстановка заставила…
- Из всех командующих фронтами, - произнес В. С. Чероков, - с которыми мне довелось иметь дело: с Говоровым, Мерецковым, Баграмяном, - легче всего было с Баграмяном, он понимал, что у флота своя специфика. Самое благоприятное впечатление у меня осталось от Рокоссовского. Сразу после войны меня направили в Польшу советником по Военно–морскому флоту. Я приехал в Варшаву, явился к Рокоссовскому в кабинет - он был министром обороны. Рокоссовский вышел из–за стола, сел напротив меня, очень просто, доверительно сказал: "Я во флотских делах ничего не понимаю…" До тех пор я такого не слыхивал от высшего начальства, все всё понимали. "Мне бы хотелось, - сказал Рокоссовский, - чтобы я мог вам вполне доверять".
Виктор Сергеевич Чероков говорил легко, без пауз, обдумывания, напряга памяти, только о существенном, не отвлекаясь на частности:
- Тут как–то меня записали на радио - о войне, о Ладожской флотилии. Я передачу послушал: вроде все правильно, но они от себя допустили одну неточность. Звонят мне: "Ну как, понравилось?" Я им говорю: "Вкралась ошибка, лучше бы без нее". Они: "Какая ошибка?" Я им: "Вы сказали: "легендарный адмирал Чероков". Я не легендарный адмирал, мне за войну даже не дали Героя".