Гомулка с внезапным испугом схватил Хольта за руку:
— Вон он!
Метрах в тридцати в кустах укрытый сумерками лежал олень. Он опять с трудом поднялся на передние ноги и повернул к ним голову, увенчанную могучими рогами. Гомулка стал на колено, прицелился. Хольту казалось, что прошла целая вечность; но вот прогремел выстрел, и эхо затерялось в верхушках деревьев. Едкий привкус черного пороха наполнил нос и рот. Олень рухнул наземь. Гомулка уронил ружье, вскочил и собирался уже издать победный вопль, как Хольт остановил его.
— Тише! Еще кого-нибудь принесет!
С минуту они стояли и напряженно слушали. Нигде ни звука.
— Никто сюда не придет. Мужчины все на войне, а женщины в лес не ходят, боятся.
Гомулка поднял свой штуцер и забил в него новый патрон. Они постояли над убитым зверем. Олень в предсмертной агонии изрыл рогами вокруг себя всю землю и теперь неподвижно лежал на боку. Гомулка сосчитал отростки на рогах.
— Двенадцать. Значит, бык старый и убит по всем правилам… А ведь мог и здорово морочить нас, тем более что мы без собаки. — Первый заряд угодил оленю в бок под лопатку, второй пробил шею у загривка.
— Я так и знал, что выстрелил удачно, — с удовлетворением сказал Гомулка. — Он напоролся на мою пулю…
Хольт побежал за зайцем. Потом они оттащили оленя поглубже в чащу дубняка. — В нем добрых два центнера, вес изрядный!
— Настоящий охотник никогда не скажет об олене «изрядный вес», — поправил его Гомулка. — Только — добрый олень, отличный, знаменитый. То же самое и о рогах. С провинившегося берут штраф в виде взрослого оленя, а кроме того, ему полагается посвящение охотничьим ножом.
— Это как же? — спросил Хольт.
— Три удара плашмя. При первом ударе старший охотник возглашает: «Это за моего милостивого князя и господина!» При втором: «Это за рыцарей, добрых людей и барских холопов!» А при третьем: «Это во славу благородных охотничьих правил!»
Хольт рассмеялся. Но они так и не решились разделать свою добычу.
— Тебе уже приходилось свежевать оленя? Лучше за это не браться. Давай, оттащим его в кусты. — Они засыпали кровь на опушке и в кустах, а затем повалили молодую елочку и продели ствол в связанные ноги животного.
— Так хорошо, — сказал Гомулка.
— На войне придется таскать ноши и потяжелее, — заметил Хольт.
Гомулка разжег небольшой костер. Они зажарили сойку на открытом пламени, она была с голубя величиной. Не удовлетворившись таким ужином, они надели зайца на палку и принялись жарить его на медленном огне.
Спустилась ночь. Хольт разостлал плащ-палатку и улегся, прислонясь головой к оленьей туше. Гомулка опустился на корточки рядом и подбрасывал сучья в костер. Капли жира, стекая, шипели в пламени. Между кронами деревьев высыпали звезды.
Хольт смотрел в небо, как той ночью, несколько дней назад, в чужой темной каморке. По правде, я давно ее забыл. Когда я пытаюсь ее вспомнить, передо мной встает другое лицо…
— Ты вот спросил меня… — обратился он к Гомулке. — Тогда в трактире это, честно говоря, произошло помимо моей воли. Я, правда, желал этого, но не так! А иначе поступить не мог, всю жизнь считал бы себя трусом! Я и сейчас не знаю, стыдиться или нет.
Гомулка толстым суком разгребал пламя.
— Раньше мне казалось, что это бывает, как в книгах описывают, — продолжал Хольт. — Любовь и все такое. Как у Новалиса. Ты знаешь, у него есть рассказ… Она — королевская дочь и первая красавица в стране, а он — нищий поэт, живет с отцом в лесу. Отец у него невообразимо ученый — знаешь, вроде мудреца. Певец и королевна тайно любят друг друга. Однажды они гуляли по лесу, вдруг разразилась гроза, и пришлось им укрыться в пещере, где, собственно, все и произошло, от горячей любви, конечно. Принцесса после этого случая побоялась вернуться к отцу в королевский замок и осталась у мудреца и его сына.