Вся церемония, носившая какой-то скоропалительный характер, ни на кого впечатления не произвела. Один Вольцов отнесся к ней серьезно.
— Итак, мы приняли присягу, — сказал он, — и, что бы там ни случилось, должны драться до последней капли крови.
О праздновании рождества в батальоне возвестил Ревецкий:
— Я получил приказ с нынешнего дня приступить к очищению ваших душ, с тем чтобы в рождественскую ночь вы предстали перед святым младенцем чистенькими и невинными!
— Говорит об очищении душ, — бросил Хольт, — а ведь заставит нас нужники чистить, лицемер проклятый!
В спальню входит Ревецкий.
— Рядовой Визе! — гаркает он. — Развязать галстук!
Визе выполняет приказание. Тем временем Ревецкий осматривает очередной шкафчик. Вдруг он снова набрасывается на Визе:
— Черт знает что такое! Опять галстук развязан! Шесть часов спецобработки! Поправьте галстук, пока я не вправил вам мозги! И советую поспешить с завещанием!
Петер Визе бледнеет.
— Но, может быть, вы пожелаете купить индульгенцию? — снова обращается к нему Ревецкий. — Каковы, например, ваши намерения относительно талонов на водку, положенных вам в тихую святую ночь?
— Господин унтер-офицер, — со слезами облегчения на глазах бормочет Визе. — Я отдаю их вам!
— Какой очаровательный подарок! — восклицает унтер, и на его лице появляется целая гамма самых замысловатых морщин. — Великодушно прощаю вам вашу неряшливость в одежде.
Наступает сочельник. Вольцова, Хольта, Феттера, Гомулку и еще несколько человек назначили обслуживать господ унтер-офицеров. На вещевом складе им выдали белоснежные куртки. Один из самых больших гаражей освобожден для торжества, в нем расставлены столы и скамьи. Вдоль стены — буфетная стойка. Посреди — невысокий помост. Вечером на нем выстроился солдатский хор и затянул: «О ты, радостный, о ты, благостный…» На двух больших елках колеблются огоньки свечей, тускло освещая огромное помещение. Командир батальона майор Рейхерт произносит речь.
Хольт в белой куртке ждал с подносом у стойки. На душе у него пусто, тоскливо. Вот и рождество, думает он, а никто не написал. И Гундель не написала. Точно издалека доносятся обрывки речи командира батальона: «Шестое военное рождество… наш фюрер… наша вера непоколебима… праздник надежд… твердая уверенность в будущем… мы добьемся победы!» Тут снова вступил хор, и тысяча грубых и сиплых голосов подхватила: «Тихая ночь, святая ночь…»
Хольт прислонился к стойке. Рядом — Гомулка с равнодушным лицом. Появляется Вольцов, тычет Хольта в бок:
— А ну-ка, выпей, старый вояка!
Хольт разом опрокинул в себя половину пивной кружки водки, долго не мог продохнуть, потом вытер потный лоб. Мысли и чувства словно подернулись тонкой, прозрачной пеленой: свечи на елках, казалось, загорелись ярче, тысячеголосый хор шумел вдали, словно морской прибой. Опять размяк, больше это никогда не повторится! — решает он про себя. «И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух. А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна…»
— Мы еще живы! — говорит он Вольцову. Тот, снова ткнув его в бок, отвечает:
— Еще как живы! На то мы двое старых вояк!
Рождественский вечер скоро превратился в общую попойку. Хольт бегал с подносом, уставленным стаканами с водкой и пивом, от стойки к столу унтер-офицеров, вытирал пивные лужи, принимал талоны на водку и несся с ними обратно к стойке.
Сперва талоны аккуратно пересчитывали, но скоро он просто стал бросать их в ящик, безбожно надувая при этом буфетчика. В конце концов никто ничего уже не контролировал. Господа унтер-офицеры перепились.