Он побывал у нас проездом и оставил кучу всякой всячины: консервы, красное вино, русский табак и даже икру, я давеча открыл жестянку, пахнет селедкой, но чтобы наесться досыта, надо навернуть десяток таких коробок.
— Не поздороваться ли сперва с твоей мамашей? — спросил Хольт.
— Это лишнее, — рассудил Вольцов. — Ты только помешаешь ей реветь. Я сказал ей, что мы здесь, этого достаточно.
Дом был в ужасающем состоянии. За истекший год никто тут не убирал и даже пол не подметали. Только в нижнем этаже, где поселились чужие, был порядок. Хольт направился в ванную. Сток в ванне был забит волосами. Из крана над умывальником вода не текла. А ведь верно, вспомнил Хольт: Гильберт в прошлом году выломал кусок свинцовой трубы… Он умылся под душем. В зеркале он увидел, что все тело у него испещрено багрово-синими кровоподтеками.
Позавтракали консервированным мясом, ели прямо со сковороды.
— Хлеб ни к чему, — поучал Вольцов. — Мясо куда полезнее. Аттила питался одним мясом. — Первым делом он вытащил из ранца своего истрепанного Клаузевица. Хольт полистал его. — Если ты наконец вздумаешь заняться военным делом, — сказал ему Вольцов, — начни лучше с «Канн» Шлиффена.
Хольт захлопнул книгу.
— Спасибо, — сказал он и взял у Вольцова предложенную сигарету.
— Без теоретической подготовки, — продолжал Вольцов, — нельзя судить о том, что происходит на фронте. Хочешь знать, почему субъекты вроде нашего Бранцнера ничего и слышать не хотят о положении на фронтах? Да потому, что в душе они дрейфят и, несмотря на пышные фразы, не понимают и не любят войны! Хоть фюрер и уверяет, что войну нам навязали, но ведь это просто так говорится, чтобы людям рот заткнуть. На самом деле после восемнадцатого года у нас не было другого выхода, как развязать новую войну. Я еще от отца слышал, что настоящий солдат никогда не примирится с таким поражением, а только и будет помышлять о реванше. Все это ты найдешь и в «Майн кампф», а также, что мы должны мечом завоевать новое жизненное пространство на востоке…
Хольт еще не успел вздохнуть после изнуряющего напряжения воздушной войны, не успел вкусить жизни тылового городка и блаженной безответственности отпуска, а тут рассуждения Вольцова снова нагнали на него уныние. В памяти всплыли забытые слова: «…подготовили и развязали завоевательную войну…» — об этом говорил ему отец, — а также лаконичное замечание Гомулки по поводу голодных военнопленных: «Не они начали войну…»
— Люди моего сорта, — продолжал Вольцов, — мы… ну как бы это сказать… мы утверждаем войну; если бы войны не было, ее надо было бы как можно скорее начать. И это должна быть настоящая война, а не такая липа, как в 1806 году, — по всем правилам искусства, как войны Александра Македонского или Наполеона. Спрашивай, не стесняйся! У нас есть сейчас время! Хочешь, я объясню тебе положение. Мы теперь помаленьку воюем на внутренней линии. Наше великолепное предполье мы, к сожалению, потеряли…
Хольт курил, не мешая словоизвержениям Вольцова. Потом посмотрел на часы и хватился:
— Довольно! Призывной пункт вот-вот закроется!
По дороге они встретили Гомулку. Дождь перестал, густая пелена облаков рассеялась, и в просветы выглядывало солнце. Втроем они пошли в город. Зарегистрировавшись в отделе для отпускников, друзья тесными городскими улицами направились к Рыночной площади, В дверях продовольственного магазина показалась худенькая, очень юная девушка и тотчас же отпрянула, чтобы дать пройти тройке военных. Одета она была в старенькое пестрое платьице, на руке — хозяйственная сумка.
У нее были каштановые волосы. И глаза с каштановым отливом. Взгляд ее скользнул по Хольту. Он подумал… девочка стояла на дороге… где-то я читал такое стихотворение: «Девочка стояла на дороге». Вспомнилась девочка в красных башмачках. Хольт остановился.