Фюрер, кажется, ясно сказал, что нам предназначено судьбой стать свидетелями невиданной катастрофы…
«Стать свидетелями невиданной катастрофы…» — мысленно повторил Хольт. Эти слова крепко засели у него в мозгу.
— …которая явится неопровержимым подтверждением нашей расистской теории.
На это Гомулка:
— Положим… Но посмотри, что творится на Восточном фронте!
— То, что нам противостоит на Фронте, — захлебнулся Цише, — всего лишь фанатичный сброд! Они бросают в бой своа последние резервы — — стариков и больных.
Тут Вольцов, кончивший шнуровать башмаки, не выдержал
— А теперь выслушай и заруби себе на носу, что я тебе скажу, ты, усеченный германец! Уж что-что, а на армию нашу я клепать не позволю. Не хочешь ли ты сказать, что нас бьют старики и больные?
— То есть как это бьют? — запротестовал Цише, но Вольцова уже нельзя было остановить:
— Скажешь — не бьют? Что, в Сталинграде нас не расколошматили? У Радомышля и Брусилова не разбили наголову? Под Кировоградом не стерли в порошок? Под Шуйском и Острополем не намяли нам бока? У Каменец-Подольска и Скалы не накостыляли нам шею? И кто же это сделал — старики и больные? Ты это хочешь сказать?
Хольт обрадовался было поражению Цише, но теперь душу его охватил леденящий страх… А Цише уже собрался с силами для ответа:
— Это подавляющее превосходство в людях носит чисто временный характер.
— Превосходство в людях… — язвительно отпарировал Гомулка. — Сколько же у них должно быть здоровых молодых солдат при такой прорве стариков и больных!
Вольцов в раздражении всадил в стол свой кинжал.
— Господи боже ты мой, ну и осел же ты, Цише, самый распоследний осел! От таких дураков плакать хочется! И этакое дерьмо корчит из себя национал-социалиста! Что ты мелешь, балда, о разгроме и о последних резервах? Хочешь, я на карте тебе покажу, что за эту зиму произошло на Восточном фронте?
Но и Цише дошел до белого каления.
— Ах, ты вот как!.. Ты, значит, считаешь… Ты хочешь сказать… То есть я хочу сказать… Вернее, фюрер сказал… — лепетал он бессвязно.
Но тут все вздрогнули. Прозвучал сигнал тревоги. Страсти мгновенно улеглись. Не забыть каску и противогаз, мелькнуло в голове у Хольта, и он вместе с остальными побежал к орудию.
10
В первых числах июня активность англо-американской авиации заметно пошла на убыль. Только ночные самолеты радиопротиводействия и группы скоростных «москито» по-прежнему пересекали границу, а днем над страной на большой высоте кружили разведчики. Этот спад воздушной войны после непрерывных дневных и ночных налетов на города и отдельные объекты, ознаменовавших первую половину года, стал темой бесконечных обсуждений в бараках и орудийных окопах. Размышляя над картой военных действий, Вольцов предполагал за этим какую-то новую «дьявольскую каверзу». Зато Цише торжествовал:
— Вот вам и результат нашей ожесточенной обороны! Выдохлись они!
Готтескнехт, с тревогой следивший за все возрастающей нервозностью своих питомцев, добился у Кутшеры разрешения в тех случаях, когда не сообщали о приближении самолетов, звонить побудку только при команде «к бою». Юношам, недосыпавшим в течение долгих месяцев, впервые перепало несколько ночей спокойного сна, и это оказало свое действие: споры угомонились, улеглась нервозность, и на батарее изменилось настроение: повеяло духом бодрости и оптимизма. Вольцов и Цише снова поладили, да и Кутшера не орал истошным голосом на всю батарею, он даже время от времени отваживался на казарменную остроту, а отдав команду «к бою», с увлечением играл со своей собакой Блицем. Шмидлинг снова стал разговорчив, как в пору их учения, и радовался предстоящему отпуску. Хольт отдыхал душой, читая ежедневные оперативные сводки.