— Вы, может быть, ждали, что я опишу его родным всю историю с полотнищем?
— Все равно они узнают! — сказал Хольт.
— Хватит нюни распускать! — прикрикнул на него вахмистр. — То, что вы нытик и маловер, Хольт, у вас прямо на лице написано! В этой войне погибли миллионы — солдаты, женщины, дети, — и вам это хорошо известно! Еще вчера это вас не беспокоило!
— Но, господин вахмистр, — сказал Гомулка, — отсюда не следует, что…
— Молчать! — заорал на него вахмистр. — Уж не думаете ли вы, что я, сидя здесь, в канцелярии, стану пререкаться с вами обо всякой чепухе, насчет которой вам уже вчера вправляли мозги?
Хольт с удивлением посмотрел на Готтескнехта. Что это за новая загадка? Но Готтескнехт низко наклонился над столом. Он сказал шепотом:
— Цише ведет дневник. Он записывает каждое ваше слово, сказанное в его присутствии. «Откуда это у Г точка цифровые данные о потерянных врагом бомбардировщиках… вопросительный знак!» Ага, краснеете, Гомулка! Листовка маршала Гарриса «Обращение к немецкому народу», не так ли? Отныне прекратить эти разговоры! Не доставляйте мне новых неприятностей, мне и без того трудно все время выгораживать вас перед шефом. Вы меня поняли? '
Оба промолчали.
Стало быть, Цише все записывает, в испуге думал Хояьт. Он лихорадочно припоминал, не случилось ли ему сказать что-нибудь крамольное…
Гомулка произнес чуть слышно:
— Я вас понял, господин вахмистр!
В канцелярию вошла связистка. Готтескнехт заметил как ни в чем не бывало:
— А теперь довольно! Возвращайтесь на урок.
Они откозыряли и вышли из канцелярии. Хольт не знал, что думать. «В этой войне погибли миллионы… еще вчера это вас не беспокоило…» Что это, упрек?
— Зепп, ты понял, о чем говорил Готтескнехт? Какое-то обращение к немецкому народу!
— Я сам не знаю, что думать, — сказал Гомулка.
— Раньше я так или иначе во всем разбирался, — продолжал Хольт. — Но с тех пор, как я здесь, мне кажется, что почва уходит у меня из-под ног — медленно, но верно.
— А раньше разбирался? — спросил Гомулка. — В самом деле разбирался?
— Знаешь старое изречение: в каждом из нас сидит тайный изменник, — ответил Хольт. — Никаких виляний! Солдату не положено вилять!
Однако эта мысль не принесла ему спокойствия. Так, значит, смиряйся, покорись судьбе, поступай как заповедано, верь всему, что скажут! Неужто мы безвольные орудия, пешки в большой игре? Брось! Все эти размышления и сомнения ни к чему не приведут; внушал он себе. Надо быть твердым! Верить! Фанатически отдаться общему делу! Не терять равновесия из-за какой-то несчастной бомбы!
Что со мной? — думал он.
Готтескнехт отпустил его до вечера в город — «к зубному врачу», как занес в постовую ведомость дежурный унтер-офицер. Хольт зашел на четверть часа в кафе на Ротхаузенском шоссе, где уволившаяся в отпуск молодежь с зенитных батарей посиживала с девушками. Он встретил здесь знакомых. Все говорили о налете на 107-ю батарею. Исхудавшие юнцы с воспаленными от бессонных ночей глазами наперебой ругали майора.
— Небось первым залег!
— Что это за разговоры! — резко сказал Хольт. — Распространять такие слухи значит подрывать нашу обороноспособность!
И тут же его кольнула мысль, что он повторяет слова Цише. Нашел с кого обезьянничать! — досадовал на себя Хольт.
Он попробовал вызвать по телефону фрау Цише, но последние бомбежки повредили телефонную сеть. Наконец с почтамта ему удалось с ней соединиться.
— Почему ты не зашел ко мне? Я места себе не нахожу от беспокойства!
Он сразу повеселел. Когда они потом сидели вместе и слушали последние известия, оперативная сводка страшно расстроила его. Бод в Южной Италии, наступление крупными силами на Вальмонтоне… Мы потеряли Севастополь.