– И очень неостроумно! – сказал Левин. – Тяжело шутите, товарищ Бобров.
Он закурил папиросу и сел. Майор Воронков смотрел на него издали.
– Если не знать нашего подполковника, – сказал Воронков, – то можно подумать, что он какой-нибудь там отец русской авиации или там дедушка русского парашюта, верно?
– Дедушка, бабушка, – пробурчал Левин, разглядывая себя в маленькое бритвенное зеркальце Воронкова. – Мне лично кажется, что я как раз очень похож на бабушку. В моем возрасте вообще как-то так случается, что некоторые особи мужского пола становятся похожими не на дедушек, а на бабушек…
– Это как же? – не понял Воронков.
– А очень просто. Впрочем, я шучу. Скажите, ожидается сегодня какая-нибудь операция? Воронков кивнул.
– Что ожидается?
– Воевать сегодня будем. Имеются такие сведения, товарищ подполковник, что немцы свою живую силу и технику погрузили на транспорты и угонять собрались из северных вод. А наша авиация постарается эти транспорты утопить. Ясно?
– Неужели эвакуируются? – спросил Левин.
– А чего же им дожидаться?
– Туда бы с бомбочками подлетнуть, – сказал Бобров, – а мы вот летающую больницу построили. Вынем из воды товарища летчика в нашу больницу и сейчас ему температуру смерим. И анализы начнем делать.
– Вот видите, как он меня ненавидит, – кивнул Левин на Боброва. – Просыпается с чувством ненависти ко мне и засыпает с таким же чувством. И все потому, что на спасательный самолет назначен.
– А вы на него не обращайте внимания, – посоветовал Воронков, – или призовите к порядку. Разболтался парень. Ну и характер, конечно, кошмарный. Бобров, верно у тебя кошмарный характер?
Александра Марковича слегка познабливало, и хотелось лечь, но сегодня ожидалась возможность вылета спасательной машины в первый рейс, и он не мог не полететь. Ждали долго – часа два. Потом заглянул Калугин, вытер ветошью руки и рассказал, что будто бы разведчик Ведерников первым засек караван, но транспорты скрылись в фиорде и сейчас их не могут обнаружить. То, что караван был, это подтверждено снимками, Калугин сам видел снимки – караван серьезный, вымпелов пятнадцать, если не считать кораблей охранения.
– Отыщется, – сказал майор Воронков.
– Он теперь отстаиваться будет, – сердито сказал Бобров, – я ихние повадки знаю. Как увидит, что разведчик повис, – так под стенку в фиорде и там в тени отстаивается. Неделю может стоять.
Калугин не согласился с пилотом. Нынче не те времена, чтобы отстаиваться. Фюрер небось приказал поскорее везти солдат в Германию, там тоже аврал, земля горит. Нет, сейчас они отстаиваться долго не будут.
– "Букет", «Букет», я – «Ландыш», – спокойно произнес голос из репродуктора. – «Букет», я – «Ландыш». Вижу корабли противника. Буду считать. Прием, прием!
– Это Паторжинский, – сказал командующий Петрову, – у него глаза похлестче всякого бинокля. Уже увидел.
И стал жадно слушать.
По лестнице быстро поднялся Зубов, повернул к себе микрофон и официальным голосом заговорил:
– "Ландыш", я – «Букет», «Ландыш», я – «Букет», на тебя наводят истребителей противника, внимание, «Ландыш», внимание, прием, прием!
– Что там такое? – спросил командующий.
– Перехват, – сказал Зубов. – Шесть «фокке» вышли на охоту. Дежурный, воды сюда пришлите напиться!
Опять сделалось тихо. Только в репродукторе как бы кто-то дышал и даже, может быть, ругался. Потом вновь Паторжинский, назвав себя «Ландышем», заговорил: "Шесть транспортов противника и внушительный конвой". Он пересчитал их: "Четыре эсминца типа «маас», пять «охотников» и четыре тральщика".
– Давайте! – сказал командующий, взглянув на ручные часы. – Пора!
– Есть! – ответил Зубов.
Петров стоял неподвижно, навалившись руками на балюстраду вышки.