Быть самими собой и позволить другому быть другим - вот две вещи, которые наполняют нас страхом. Нам кажется, что быть собой - это быть не таким, как все, или совсем не таким, а значит, изгоем и пр., и пр., и вытекающие отсюда последствия. Таково наше величайшее заблуждение, которое по глупости его даже при желании не разъяснишь разумно.
Конечно, мы такие, как все, мы ведь люди, значит, как говорится, ничто (именно - ничто!) человеческое нам не чуждо, но, с другой стороны, каждый из нас проявляет это "человеческое" по-своему, так что вот вам и бездна искомых отличий.
В двух этих страхах - быть самим собой и позволить другому быть другим - заключен, в сущности, один: быть, оказаться или казаться слабым. Но ведь именно страх и ослабляет. Значит, мы уже слабы, так чего же нам теперь бояться? Нельзя бояться, что слабость заявит о себе, если она уже состоялась. Поздно теперь предохраняться и глупо хорохориться.
Слабость у нас не в почете. Нам говорят: "Будьте сильными!" И, наверное, это правильно. Но что значит "быть сильным"? Вот она - великая языковая игра "разумного человечества"! Потворствовать своему страху - это значит быть сильным, а презреть все свои опасения, перестать защищаться, переступить раскаленную грань одиночества - это, по-нашему, слабость! Сумасшедший дом…
А может быть, люди уже умерли?… По крайней мере, все признаки жизни отчаянно отдают мертвечиной.
Сумасшедший одинок: он сбежал от мира в искусственные, но зато искусно обустроенные "адовы кущи" своего разума, мысли, фантазии, бреда, принимаемого за логическую строгость. Мы все таковы, и я таков. Это признание, но оно, конечно, только первый шаг, возможно, причем самый незначительный из предстоящих. А сколько таких шагов еще будет? Будут ли? Что дальше? Какой следующий?
Вот об этом (или примерно об этом) я и думал в тот вечер, миновав городскую черту на своем красном, как спелая вишня, "Trek'e".
III
Велосипедные шины трудолюбиво шипели у меня под ногами, асфальт постепенно сменился проселочной дорогой, потом та и вовсе обратилась узкой лесной тропинкой. А я все ехал и ехал, петляя между деревьями.
"Ловкости" моей можно позавидовать (слон в посудной лавке и то, наверное, более грациозен), так что, в конце концов, выехав, по случаю, на песчаный берег какой-то незнакомой мне речушки, с управлением я все же так и не справился, уткнувшись передним колесом велосипеда в одинокую осину. Падение было неизбежным, и оно состоялось. "Не пытайтесь избежать неизбежного", - говорю я иногда своим пациентам, а теперь и сам воспользовался собственной рекомендацией.
- Блеск! - пропел чей-то почти безразличный бархатный голос. - Не смущайтесь неловкости. Проворность - сестра плутовства.
Я обернулся. На травянистом склоне, безмятежно любуясь закатом, сидел рослый мужчина лет, наверное, тридцати.
- Впрочем, плут по-своему тоже обаятелен, - продолжил незнакомец, не поднимая на меня глаз.
Черные, как смоль, волосы, вьющиеся подобно металлической стружке, спадали на его широкие плечи, обрамляя классическое по красоте лицо. Взгляд его был тих и даже печален. Хотя, может быть, печаль мне тогда только привиделась, не знаю.
Меня мгновенно сковало смущение, я неловко поднялся, отряхнулся и что-то буркнул в ответ. Он пристально посмотрел на меня и улыбнулся.
- Вы не ушиблись?
Хотя он и выглядел ироничным, в его вопросе не было и тени издевки, что подкупило меня сразу, окончательно и, как выяснилось потом, бесповоротно. Просто же меня подкупить!
- Есть малость, - признался я, все еще продолжая отчаянно смущаться своей дюжей неловкости.
- Пустяки.
- Кто вы?
- Велосипедист-любитель, - я отшутился, но не тут-то было.
- Похвально, но не вполне определенно, - спокойно парировал мой собеседник.
- Человек, - ответил я сдержанно, словно зондируя почву.
- Определенно, но слишком общо.
Кажется, мой очередной ответ, как, впрочем, и предыдущий, зиял полным отсутствием сообразительности. Незнакомец явно желал услышать что-то другое, лежащее на самой поверхности.
- Тогда Андрей, - я снова попытал счастья, заинтригованный этим двусмысленным и необъявленным поединком.
Он странно посмотрел на меня.
- Значит, ловец, - констатировал незнакомец и продолжил свой допрос, теперь уже, как мне показалось, с пристрастием. - Дальше…,
- Психотерапевт, если вас это интересует, - сдался я наконец.
- А, "канатный плясун"! - радостно воскликнул незнакомец и впервые посмотрел мне прямо в глаза. Я "попал"! Но куда?
- В каком смысле? - я был несколько удивлен подобным выводом, не говоря уже о той бурной реакции, которую побудило указание моей профессии.
Он улыбнулся, и как-то очень странно. Он выглядел и вел себя так, словно бы прежде мы были знакомы, а я его не узнаю. Казалось, он ждал, что вот-вот и я его признаю. Но, убей бог, я не мог его вспомнить! Я снова напрягся, как дилетант на дипломатическом приеме.
- Мы знакомы? - неуверенно поинтересовался я, подойдя к незнакомцу чуть ближе.
- А то нет?! - он добродушно рассмеялся.
Озадаченный, я подсел к нему рядом на теплый травянистый склон и бесцельно уставился в раскрашенное пунцовым закатом небо.
- Да? - удивился я. - Странно… А почему я "канатный плясун"?
- Помнишь, - он говорил медленно, - солнечный воскресный день, базарная площадь, тонкая проволока, натянутая между двумя башнями, и толпа беснующихся зевак, замерших от ужаса и хищного сладострастия?…
Нельзя сказать, чтобы я помнил, будто бы это действительно было со мной, но произведение я, кажется, узнал.
- Ницше?
- Да, мы были дружны с ним, - тихо, бесчувственно, словно пустое эхо, ответил мне незнакомец.
Если бы сейчас он смотрел не на закат, а на своего собеседника, то бишь на меня, то, вероятнее всего, стал бы свидетелем крайнего изумления, отразившегося на его, то бишь на моем, лице. Признаться, я видел сумасшедших, которые не только "дружили" с Ницше, но даже "состояли" с ним в близкородственных связях, но то были сумасшедшие… К счастью, мой собеседник смотрел на закат.
- Ну что? Вспомнил? - тихо продолжил он после паузы.
- Как я открыл маленькую дверцу башни и встал на проволоку?
Он радостно посмотрел на меня.
- Не хочется вас расстраивать, - я пытался быть деликатным, - но так, чтобы это было именно со мной, то, кажется, нет. Нет.
- Ну, конечно, ты ведь умер тогда, - незнакомец произнес эту фразу с уверенностью, которая слишком контрастировала с очевидной парадоксальностью данного утверждения. - Ничего, вспомнишь, - он снова помедлил, а затем продолжил, уже почти шепотом: - Я тебя искал, канатный плясун…
Он был смущен, его большие миндалевидные глаза лучились, и я непроизвольно улыбнулся ему в ответ. Казалось, теперь я его узнал. Но где мы с ним виделись? Что со мной происходит? Может быть, я только что получил сотрясение мозга, столкнувшись с этой благословенной осиной, и теперь галлюцинирую в забытьи? Просто какая-то "Алиса в стране чудес"! Но если это и был сон, то, право, мне не хотелось просыпаться.
- Ты прости меня, - тихо произнес незнакомец, в котором я уже (сумасшедший!) подозревал Заратустру. - Я оставил тебя там, в дупле. Сглупил, было дело. Я сказал, что не буду больше разговаривать с мертвыми. Я не знал тогда, что нет смерти в смерти, что смерть только в жизни - смерть. Прости. Я искал смерти, оттого, видно, и думал, что она есть. Прости, ладно?
- Не бери в голову, Зар, - вдруг сказал я и тут же испугался собственных слов: казалось, что это не я, но кто-то во мне ответил его смущению.
- Спасибо. Я знал, что ты меня простишь, - и кажется, что тяжелый груз упал в этот миг с его плеч. Всем корпусом он повернулся ко мне. - Мы ведь друзья? - и отчаянная надежда на мое "да" звучала в этом вопросе.
- Еще бы!
- Ты скучал обо мне? - и этот гигант залился краской.
- Скучал, только я не знал, что о тебе, но скучал. Ты простишь меня?
- Вот тоже скажешь! - он засмеялся. - Ты ведь умер тогда.
В голове моей воцарилась ужасная терминологическая путаница. Я так и не мог понять, что думает мой собеседник: есть смерть или же ее все-таки нет. И если ее нет, то как тогда получилось, что я все-таки "умер". Но, кажется, Заратустру эта проблема совершенно не беспокоила. Может быть, это и не было проблемой?
Я растерялся, но усилием воли все-таки воздержался от дополнительных расспросов. Он был настолько спокоен, настолько доволен, что я со своим терминологическим занудством был бы совсем некстати. Да и какая ерунда, право! Умер, не умер - один черт!
- А теперь как? Произвожу впечатление живого? - поинтересовался я. - Дышится, по крайней мере, легко.
- И только-то? - спросил он с наигранным укором.
- Нет.
Мы молчали какое-то время.
- Ты устал? - он посмотрел на меня с озабоченностью(или заботой?).
- Есть малость. Ерунда, - я пытался выглядеть равнодушным, и мне не хотелось прерывать этот странный, все более завораживающий меня разговор из-за слабости, нахлынувшей изнутри.
- Усталый должен отдыхать, а не искать новых ощущений, - строго сказал Заратустра, потом помедлил и продолжил как-то отстраненно: - Кожа у людей притупилась, онемела. Путь бесчувственного - между убийством и суицидом. Не надо больше крови, Андрей, ни своей, ни чужой, хватит. Иллюзия ничего не стоит. Отдохни, дышится ведь легко…