Самое подходящее, считай, в примаки пристать. И голова, глядишь, целее будет, и телу…
— Болтаешь, сам не знаешь чего, Парфен, — поморщился Зазыба. — Что-то ты…
— Его, наверное, женка от себя шуганула, — высунулся из люка танкист.
Лейтенанту не понравилась такая развязность своего подчиненного, и он прикрикнул:
— Ну-у, ты-ы!
Когда постромки наконец были зацеплены за танкетку, кони стронули ее с места и, храпя, потащили по улице.
— Куда это они ее? — спросил Вершков Зазыбу.
— За дворы, кажись, сожгут там. Вершков мотнул головой.
— Это зачем?
— Не на чем ехать дальше. Горючее выгорело. Но выдержат ли постромки? Коротки, пришлось надвязать, — беспокоился Зазыба.
— Кони стронули с места, так выдержат.
— И надо тебе, Парфен, абы что говорить людям.
— Какое «абы что»? — вспылил Вершков. — Самое неприятное я берегу про запас. — Он прошел немного рядом с Зазыбой, который правил лошадьми, а потом сказал: — Чем эту коробку пустую тянуть, вы лучше б погоняли по чердакам мужиков наших, попороли бы их штыками, как воробьев киловатых. А то же прячутся где-то. Окруженцы, мать их за ногу! Еще фронт не прошел, а уже окруженцы!
— Что-то я не понимаю тебя…
— Так поймешь, когда пролупишь зенки. Да поздно небось будет.
— Говори ясней!
— Да уж куда яснее…
«Неужто кто из веремейковцев дезертировал? — подумал Зазыба. — Но кто?»
Кони вытащили танкетку за выгон на край овсяного поля, и тогда откуда-то из серых потемок вынырнули Овсюков с четырехугольной жестянкой и Ганна Карпилова.
— Где пропадал? — строго спросил красноармейца лейтенант.
Тот молча потупился.
— Я спрашиваю, где пропадал столько времени?
— Товарищ лейтенант…
Но тут заступилась за красноармейца Ганна Карпилова.
— Не кричи на него, командир, — сказала она и засмеялась: — Солдат же пришел!..
Лейтенант с брезгливостью чистоплотного человека передернул плечами, но распекать Овсюкова перестал.
Зазыба с Парфеном Вершковым тем временем отцепили постромки. Из танкетки вылез красноармеец, показал лейтенанту замок от пулемета.
— Надо куда-то выбросить, — кивнул тот и взял у Овсюкова жестянку с керосином, поболтал для порядка, а затем, не жалея, начал выливать керосин на броню.
— Поджигай! — скомандовал он.
Овсюков тут же чиркнул спичкой о коробок и, не дождавшись, пока разгорится, бросил ее на самый верх танкетки. Синее пламя сначала несмело лизнуло броню, затем рванулось вверх и, став красным, охватило всю танкетку. Сразу вокруг сделалось светло, а тени, которые отбросило пламя от пятерых удрученных мужчин и одной женщины, полной своего мимолетного счастья, выросли чуть ли не до самых деревенских дворов, заплясали, будто живые.
II
Зазыбова усадьба находилась в коротком переулке, который не имел названия, и была там крайней. Усадьба бросалась в глаза еще с улицы просторной, в двенадцать венцов с подрубом, хатой; двор, как и положено, был обнесен тыном, а ворота, сколоченные из отесанных досок, вот уже много лет висели на почернелых дубовых вереях. Тыном двор выходил на пустошь, где с самой весны обычно росли репей и крапива; дальше, между пустошью и колхозным полем, был глубокий овраг, который терялся в сизой полыни и постепенно раздавался вширь, пока не достигал леса, затем распадался, образуя лощину, поросшую по краям болотным перцем, а посредине — бледно-розовым букашником, ползучим клевером и лилово-красными луговыми васильками. В начале этого оврага было глинище, там брала глину для стен и печей вся деревня, потому почти всегда летом дорога под окнами в переулке была словно окрашенная. Зато зимой тут все заметало и по переулку нельзя было проехать даже на санях.