Из подлости, из холопства вывалял в грязи имя своего дяди, известного историка, некий Всеволод Костомаров, заурядный графоман и незаурядный провокатор, которому III отделение дало задание погубить Чернышевского. К тому времени Костомаров уже успел выслужиться. Пользуясь рекомендательным письмом поэта А. Н. Плещеева, он пробрался в среду революционных демократов и даже сумел завоевать их симпатии - молодостью, эрудицией, живостью речи. Талантливый литератор и пламенный революционер М. И. Михайлов, с которым Костомаров был особенно близок, стал его первой жертвой. В лондонской типографии Герцена летом 1861 года Михайлов напечатал прокламацию "К молодому поколению". Возвратившись в Петербург, он показал ее друзьям, в том числе и Костомарову. Вскоре по провокационному письму Костомарова, которое якобы перехватила полиция, Михайлов был арестован и осужден.
Тем же манером Костомаров продавал Чернышевского. В руках полиции оказалась фиктивная записка Чернышевского Костомарову. Из текста ее явствовало, что писатель является автором прокламации "К барским крестьянам". Поскольку в руках властей не было других улик, эта фальшивка, "изобличавшая" Чернышевского в совершении государственного преступления, давала возможность заковать в кандалы ненавистного правителям вольнодумца.
Фальшивка была состряпана так грубо, что любой мало-мальски объективный человек без труда убеждался в подлоге. Только судьи никак не могли убедиться в этом. Не хотели… Даже тогдашние, весьма примитивные, способы сличения почерков позволяли провести исследование и прийти к верному выводу. Об этом и просил Чернышевский своих судей. Но они не могли удовлетворить его просьбу. Потому что не хотели…
Чернышевский писал им, бессердечным холопам, разменявшим совесть на медяки, правду - на ордена и чинишки, он писал им: "Можно нарочно написать худшим, но нельзя нарочно написать лучшим почерком, чем каким способен писать. В ломаном почерке не могут уменьшиться недостатки подлинного почерка.
Если же, чтобы уменьшить эти недостатки подлинного почерка, для замаскирования руки, в ломаном почерке будут употреблены особенные средства: проведение линеек, очень медленное черчение (вырисовывание) букв вместо обыкновенного и довольно быстрого и свободного движения руки, то эти искусственные средства оставляют очень яркие следы на написанном. В комиссии я слышал замечание: "Вы могли вырисовывать буквы". Поэтому укажу средство распознать вырисовыванные буквы от писанных свободным движением. Это средство - сильная лупа или микроскоп, увеличивающий в 10 или 20 раз. Вырисованные буквы явятся с резкими обрывами по толстоте линий; в буквах естественного почерка переход толстого в тонкое и тонкого в толстое постепеннее…
Осмелюсь сказать следующее: я бы никогда не подумал делать указания на приемы, употребляемые для распознавания почерков, если бы не был и не оставался в недоумении о том, каким образом было возможно приписывать писанную не моим почерком записку мне, имеющему почерк, дикая своеобразность которого режет глаза. Мой почерк так дик, что когда, бывало, в школе товарищи дурачатся, по школьническому обыкновению подделываясь под почерки друг друга и учителей, я бесился от решительных неудач написать что-нибудь похожее на обыкновенные почерки…".
Бедный Чернышевский! Он всерьез верит, что разговаривает не с глухими. Он убеждает, он чертит схемы и таблицы, приводит аналогии, сопоставления, примеры, он ссылается на книги и криминалистические руководства, на законы, в конце концов…
Но кого все это интересует? Чернышевского надо посадить. Улика есть, угодники - тоже. Их было восемь, этих угодников, именовались они секретарями сената и выступали в роли экспертов. Двое, не долго думая, заявили, что записку писал Чернышевский, изменяя при этом почерк, остальные шестеро нашли "сходство в двенадцати буквах из двадцати пяти".
Видно, это холуйское заключение показалось властителям недостаточно крепким. Да и "улик" было маловато. Козырнули еще раз. Все тот же вездесущий Костомаров вдруг "нашел" у себя "очень важное письмо Чернышевского к какому-то Алексею Николаевичу - по-видимому, к литератору Плещееву, бывшему петрашевцу". Разумеется, содержание письма "подкрепляло улики…"
Подделка была еще более бездарной, чем в первый раз, но сенаторы только ее и ждали: семь секретарей, то бишь экспертов, быстренько обнаружили "несомненный почерк Чернышевского". Доказательств с них не требовали. Нужен был только вывод. И чиновные подписи под ним.
Вывод был, подписи были. А потом был еще приговор, и "гражданская казнь", и каторга - долгие муки одного из честнейших людей России.
В 1927 году были извлечены из архива подлинные документы судебного дела, и комиссия криминалистов провела, наконец, объективную научную экспертизу. Грубый подлог Костомарова полностью подтвердился. Правосудие свершилось. Увы, слишком поздно: мертвые не воскресают…
Подлоги - любимый способ расправы с инакомыслящими. Таков печальный опыт истории. При помощи фальшивок не раз загоняли в каменные мешки настоящих патриотов, революционеров, просто порядочных людей, которым суждено было стать жертвами произвола.
В 1852 году на Кельнском процессе коммунистов руководитель прусской полиции Штибер представил сфабрикованные своими подручными протоколы тайных заседаний, в которых участвовали подсудимые. Ф. Энгельс писал по этому поводу: "Подлог этот был, однако, не единственным, какой пустила в ход полиция. На суде обнаружилось еще два или три факта подобного же рода. В похищенных Рейтером документах были сделаны полицией вставки, искажавшие их смысл. Один документ бессмысленно-яростного содержания был написан почерком, подделанным под почерк доктора Маркса…".
Еще примеры? Увы, их сколько угодно!
Отчаявшись в безуспешных попытках зажать рот страстному правдолюбцу В. Г. Короленко, разоблачавшему произвол полицейских чиновников, "соответствующие органы" прибегли к обычному спасительному средству: фальшивке. Они воспользовались тем, что Короленко в своих статьях клеймил позором руководителя карательного отряда в Сорочинцах Филонова. Полиция сфабриковала подложное письмо от имени писателя: Короленко там будто бы призывал к физической расправе с Филоновым. По закону за подстрекательство к убийству предусматривалось уголовное наказание. На это и был расчет. Только мужество, хладнокровие и блестящий полемический дар публициста помогли Короленко вовремя разоблачить гнусный подлог.
Криминалисты в ту пору не всегда могли докопаться до истины, даже если искренне к ней стремились: их возможности были ограничены низким потолочком науки. За это они, конечно, не заслужили презрения потомков. Презрения заслужили те, кто, внимая приказу свыше, покорно зажимали уши и закрывали глаза, чтобы не слышать правды, чтобы не видеть правды, чтобы оболгать истину именем науки.
Одна из самых черных страниц в истории криминалистической экспертизы письма связана с печально знаменитым делом Дрейфуса, капитана французской армии, обвиненного в шпионаже. Все это дутое дело, бесчестность которого была с самого начала ясна каждому непредубежденному человеку, только и держалось на заключениях криминалистов, пошедших на сделку с совестью, чтобы рабски исполнить приказ правящей верхушки - тех, кто не нуждался в правде, а нуждался лишь в разжигании антисемитской шовинистической истерии.
Офицера генерального штаба Дрейфуса обвиняли в государственной измене лишь на том основании, что его почерк показался похожим на почерк, которым было написано обнаруженное у германского шпиона бордеро (препроводительное письмо) с перечнем секретных французских документов.
Поначалу среди экспертов не было единодушия, и некоторые склонялись к заключению в пользу Дрейфуса. Но видный криминалист Бертильон, занимавший тепленькое местечко в системе полицейского аппарата, нашел в некоторых буквах и словах отдельные черты сходства с почерком Дрейфуса. Многочисленные же различия он не принял в расчет, найдя для этого такое "обоснование": все отклонения сделаны Дрейфусом нарочно, чтобы его почерк не узнали.
Нетрудно понять, что, исходя из этой "концепции", любому человеку можно приписать авторство какого угодно документа, объявив все различия сделанными "нарочно". С точки зрения нынешней науки, доказавшей индивидуальность, устойчивость и относительную неизменность почерка (об этом речь впереди), "теоретизирования" Бертильона на процессе Дрейфуса кажутся несомненным вздором. Но и современникам Бертильона, многим его коллегам они тоже казались вздором. А может, маститый ученый и сам понимал это, но не хотел расстаться со своим креслом…
Дрейфус был признан виновным и осужден. В его защиту выступила печать, выступили честные люди во всех концах света. Называлось и имя действительного шпиона - майора Эстергази. Суд оставался глухим. Криминалисты молчали.
Через три года газете "Матэн" удалось воспроизвести фотокопии пресловутого бордеро и бесспорного письма Дрейфуса. Ученым разных школ и направлений предложили сличить почерки.
На этот призыв откликнулись 12 экспертов из Англии, Бельгии, США, Швейцарии и других стран. Работая порознь и не ведая об исследованиях друг друга, они единодушно и категорически отвергли авторство Дрейфуса. Когда же газета воспроизвела фотоснимок подлинного письма Эстергази, эксперты столь же единодушно признали его автором бордеро.
С этим уже нельзя было не считаться. Приговор был отменен, а Эстергази предан суду. Но разве реакции, стоящей у власти, нужна истина? Под давлением генерального штаба три покорных лакея с учеными титулами - месье Куар, Варинао и Белломе (тот самый хвастунишка, о котором шла речь в начале этой главы) решительно обелили Эстергази. Преступник гордо удалился попивать аперитив, Дрейфус продолжал таскать кандалы.