В конкретно-историческом измерении добро и зло предстают как понятия с изменяющимся содержанием в зависимости от конкретной исторической эпохи или той или иной культурной традиции. Так, например, достоинство человека в Средние века определялось его религиозным благочестием, а в современном потребительском обществе – уровнем и качеством потребления разного рода благ, как материальных, так и духовных. По сути дела, в любом обществе складывается своя специфическая система моральных ценностей, способствующая нравственному росту человека и социума. Соответственно этому в каждом человеческом сообществе людей есть так или иначе своя специфика в восприятии добра и зла, их нравственном переживании, осмыслении и воспитании добродетельного человека. Например, в России нравственная жизнь индивида и общества держится не на идее пользы, как в англоязычных странах, не на идее порядка, как, например, в Германии, а на положительных духовно-нравственных феноменах. В советское время эту особенность национального менталитета достаточно хорошо использовали в воспитательных целях – то посредством выдвижения в качестве нравственного идеала революционера-аскета Павки Корчагина, то всемерно пропагандируя трудовой энтузиазм ударников первых пятилеток социалистического строительства, то возвышая и облагораживая подвиги и страдания героев Великой Отечественной войны. Остается только пожалеть, что в настоящее время эта уникальная особенность национального нравственного сознания оказалась преждевременно забытой и невостребованной.
Таким образом, мы видим, что категории добра и зла не являются чем-то банальным и легко усвояемым каждым человеком. Они аккумулируют в себе многоуровневую систему представлений о морали и нравственной жизни человека и общества.
Из этических категорий второго ряда особое значение имеет понятие совести. Дело в том, что оно по существу является синонимом нравственного как такового. Совестливый человек – это и есть, по сути дела, нравственный человек, а бессовестный – безнравственный. Чтобы воспитать действительно нравственного человека, надо создать условия для пробуждения в нем именно совести. Совесть как этическая категория отражает очень важный "механизм" морального сознания, благодаря которому человек, так сказать "изнутри себя" определяет свое отношение к нравственным ценностям, людям, самому себе и Богу. Совесть предохраняет человека от недозволенного, контролирует его поведение, судит в случае проступка и побуждает к должному. Если у человека есть совесть, то не нужно никакого внешнего контроля за его поведением.
Совесть тесно связана с феноменом стыда. Она может быть определена как стыд человека перед самим собой. Однако действие "механизма" стыда несколько иное, нежели совести. В отличие от совести стыд – это в основном переживание негативного порядка, позор, который испытывает человек, застигнутый на месте "преступления" или публично уличенный. Переживание стыда – это глубокое и сильное чувство, которое долго помнится человеком и создает хорошую основу для пробуждения совести, если, конечно, им не злоупотреблять. Если кого-то постоянно пристыжать, то может произойти эффект обратного нравственного значения – человек может потерять всякий стыд и совесть. Дело в том, что пристыжение всегда сопровождается унижением человеческого достоинства, которое способно посеять зерна ненависти, злобы или тотального равнодушия ко всему, в том числе и к самому себе.
Совесть – очень тонкий "инструмент" самоконтроля личности. Мучительное переживание нечистой совести, прегрешения человека отравляют ему жизнь. Если грехи не искупать, то неизбежно нравственное падение человека. С другой стороны, сознание чистой совести и самоуспокоенность человека также опасны для его нравственной состоятельности. Не случайно А. Швейцер сказал: "Чистая совесть есть изобретение дьявола" (Швейцер А. Благоговение перед жизнью. М., 1992. С. 223.).
Встречаются попытки отождествления совести с голосом Бога в душе человека. На наш взгляд, такое отождествление не совсем уместно, ибо совесть может побуждать на такие поступки и такое поведение, которые явно неугодны Богу. Например, именно особым образом направляемая совесть революционеров или террористов толкает их на действия, приводящие к величайшим человеческим страданиям и жертвам. Настрой и содержательные основания совести зависят от того, какая именно ценность почитается нравственным сознанием человека в качестве высшей, абсолютной.
На совести, в свою очередь, "держатся" нравственные представления о долге, ответственности, чести и достоинстве, в совокупности созидающие прочный внутренний нравственный мир человека, его моральную надежность и жизненную стойкость.
Что касается этических категорий третьего ряда (смысл жизни, счастье, идеал), то они обращены к той сфере морального сознания личности, которая граничит с антропологией (природой человека) и духовностью.
Смысл жизни – это высший контрольный "механизм" морального сознания личности, свидетельствующий об адекватности ее жизни своему высшему предназначению и идеалу, об ее благополучии или неблагополучии, счастье или несчастье и являющийся стимулом к духовно-нравственным исканиям (См. Об этом в разделе "О смысле жизни, смерти и бессмертии человека"). Счастье – это категория, отражающая полноту бытия человека и несводимая только к его положительным переживаниям и самодовольству. Она в большей степени относится к конечному итогу жизни человека, а также свидетельствует о его духовной победе над своей эмпирической природой и внешними обстоятельствами существования. Идеал – это духовный и нравственный ориентир, возвышающий человека над суетой жизни, побуждающий его к самосовершенствованию. Идеал не есть мечта, уводящая человека в мир грез, но деятельное побудительное (императивное) начало нравственного самосознания личности. Сущность человека можно понять, если определишь, к чему он стремится в своей жизни, каков его подлинный идеал, представляющий всю систему его целей и ценностей.
Из отмеченных выше трех этических категорий наименее исследованной оказалось понятие счастья. В истории этики счастье нередко ассоциировалось с социальной гармонией, отражающей наиболее адекватные с точки зрения человека взаимоотношения между его природной, моральной и духовной сущностью и обществом; с идеей служения человека высшим социокультурным ценностям – обществу, государству, народу и т. п.; с верой в достижение общественно-гражданственного или нравственного идеала посредством разного рода социальных социальных потрясений – революций или реформ; с возможностью максимального удовлетворения всех потребностей человеческого "я", в которых раскрепощенная чувственность черпает новое ощущение свободы; с предельным дерзновением человеческого духа, испытывающего себя в величайшем напряжении всех своих творческих сил и возможностей – в научном и художественном творчестве, спортивных достижениях и пр. Несмотря на чрезвычайно большое разнообразие социокультурных и этических версий счастья, предлагаемых человечеству разного рода мудрецами и философами, все они, во-первых, показывают безусловную невозможность создания всеобщей и единой "теории счастья", и в равной мере удовлетворяющих стремления и потребности всех людей на земле; а, во-вторых, все эти столь разнородные рефлексии над идеей счастья как таковой выводят представления о нем из строгой сферы этико-философской теории по существу в область нравственных переживаний человека, где реальное духовное богатство его нравственных чувств и отношений воссоединяется с широчайшими возможностями этически осмысленного опыта, впечатлений и оценок, которыми так богата каждая человеческая жизнь.
В современную эпоху представления человека о счастье также претерпели известного рода модернизацию. Так современная история нравов может с достаточной убедительностью свидетельствовать о том, что бытие человека ни в коей мере не отвечает его глубинным потребностям, если в той или иной мере не гарантирует ему реализацию его основополагающих жизненных инициатив – в интересной и материально выгодной работе; возможности предельно раскрыть и предъявить миру глубины его творческого "я", а также пережить и перечувствовать наиболее интенсивным образом всю сложную гамму духовно-нравственных чувств и влечений, предполагающих душевную и физическую близость с другим человеком. Как это ни парадоксально, но подобные представления человека о счастье никоим образом не противостоят взлелеянным веками идеалам христианской культуры, но даже более того – придают им новый смысл и значение. В этом смысле предельная самореализация человека вполне соотносима со сложным духовным содержанием евангельской притчи о талантах, где только тот, кто раскрыл и приумножил данные ему Господом дары и способности, оказывается вознагражденным дарами вечной жизни. С другой стороны, стремление к любви, подразумевающая столь же предельную жертвенность и самоотдачу, без расчетов, мелочного самолюбия и примитивного потребительского эгоизма также отвечает сокровеннейшим упованиям христианской религии, ибо, так же как и творчество, утверждает личность в Боге и вечности.