Третий путь представляли западники, которые как раз утверждали динамизм. Им суждено было победить. Как и Филарет, они в первую очередь учитывали европейский опыт. Но если Филарет – в полном соответствии с древнерусской традицией – отождествлял динамизм культуры только с количественным ее приращением, то западники стремились к качественной ее перестройке. Их не удовлетворял освященный веками катехизический механизм русской культуры (ставится вопрос – следует (101) ответ; свободное обсуждение не допускается). Они пытались пользоваться логикой, отождествляя ее, впрочем, с первым разделом риторики (Inveutio).
В этом отношении западники, восторжествовавшие на соборе 1666–1667 гг., действовали вполне в духе католического барокко: риторика – одна из его доминант. Не случайно в глазах традиционалистов главным пороком западников было пристрастие к "душетлительным силлогизмам".
Сказать "западническая ориентация" – значит еще ничего не сказать. Важно понять, как она отозвалась в русской культуре второй половины XVII – первой четверти XVIII века. С этой ориентацией связаны такие новые для русской культуры феномены, как писательский профессионализм и писательская элитарность. В канун петровских преобразований писатели, бесспорно, были элитой московской интеллигенции. Они осознавали и к месту и не к месту подчеркивали свою элитарность – кстати, не без оснований, потому что в культуре тогда безраздельно преобладал вербальный аспект. Образцом для русских западников была Польша с ее ораторской прозой, с ее блестящей польской и латинской поэзией. Не случайно наряду с латынью в России XVII века посредническую функцию стал выполнять и польский язык. <…> Апофеоз Слова-главный пункт эстетической программы московских писателей-профессионалов западнического толка. Вслед за Скалигером и Сарбевским они считают поэта "вторым богом", уподобляют Слово как первоэлемент литературы Логосу. Мир для них-это книга или алфавит, а элементы мира – части книги, ее листы, строки, слова, литеры.
Динамизм в их представлении – нечто вроде словесной процессии, парада слов. Конечно, и вещи участвуют в этом параде слов. На первый взгляд, как ораторская проза, так и поэзия Симеона Полоцкого и его последователей прямо-таки перенасыщены вещами. Симеон Полоцкий предлагает читателю экзотическую картину пестрого мира, где соседствуют сфинкс и саламандра, феникс и крокодил, сирена, пеликан и кентавр, драгоценные камни, магнит и янтарь. Но это – иллюзорная вещность, потому что вещи как таковые для "второго бога" не представляют интереса. Интересна только их умопостигаемая сущность, только скрытое в них Слово, только их пригодность для дидактических рассуждений. На словесной ткани вещи – лишь "аппликация" <…> Было бы наивно, исходя из принципа "победителей не судят", ставить западников XVII века выше традиционалистов. В данном случае нельзя забывать старую истину, согласно которой история искусства-не только история достижений, но также история потерь. Польское и украино-белорусское барокко дало России силлабическую поэзию, школьный театр, живописный портрет, партесный концерт. Однако оно способствовало упадку иконописи, забвению монодического знаменного пения. Что касается изящной литературы, то тексты непреходящего художественного значения создали в XVII веке все же противники привозной культуры (например, гениальный Аввакум), а не западники, что вполне естественно: в новой школе всегда приходится начинать с азов!
Мир средневекового русского искусства – это мир вечных идей, которому мысль о переменах, о новизне прямо-таки противопоказана, враждебна. Западники конструируют свой мир – исполненный движения, подчиняющийся единому "цивилизационному" времени. Чувство дистанции, как пространственной, так и временной, здесь на первом плане.
(102) Люди, населяющие их тексты, – это, как правило, исторические или псевдоисторические персонажи из античных, библейских и просто давних времен. <…> Среди героев Симеона Полоцкого очень много фигур из жизни средневековой Европы (конфессиональные мотивы его не смущали), но нет ни одного европейца-современника!
"Пестрый мир" Симеона Полоцкого отражает несколько основополагающих идей барокко – прежде всего вариабилизм, идею о переменчивости сущего, а также сенсационализм барокко. Но картины "пестрого мира" связаны и с мыслью о равноправии его элементов, их равновеликости. Картины "пестрого мира" прямо противостоят изоляционизму.
При всей непримиримости эстетических установок традиционалистов и западников, между обоими лагерями было важное сходство: оба течения на вершину культурной иерархии водружали словесность. Для Аввакума вещи – это символы; Симеону Полоцкому вещи нужны для создания метафорического текста. Будучи апологетами Слова, оба писателя решали одни и те же художественные задачи, хотя с противоположных позиций.
Именно поэтому в эпоху реформ Петр I отверг и то, и другое течения. Впрочем, без колебаний не обошлось. В 1689 г., после свержения царевны Софьи, Петр отдал руководство культурой "старомосковской" партии патриарха Иоакима и инока Евфимия. Десять лет спустя, после возвращения из первого заграничного путешествия, Петр предпочел полонофилов и латинистов старого барочного типа Стефана Яворского и Димитрия Ростовского. Это решение нуждается в комментарии. Почему царь оказал доверие людям толка князя В.В. Голицина и Сильвестра Медведева, клевретов ненавистной ему единокровной сестры-правительницы? Почему Петр, в Голландии и Англии оценивший удобство иметь подчиненную государству церковь, поставил местоблюстителем вакантного патриаршего престола Стефана Яворского, выученика польских иезуитов?
<…> Просто у Петра не было выбора. Нуждаясь в европейски образованных сотрудниках, царь на первых порах должен был опереться на полонофилов: другой опоры в России не нашлось. Ведь это случилось за много лет до того, как царь открыл для себя Феофана Прокоповича, тоже прошедшего школу католического барокко, но ставшего врагом своих наставников.
Альянс с латинистами был недолгим. Что обусловило его крах? В латинистах Петру I не нравилась элитарность, чувство непогрешимости, творческая независимость. Они разделяли католическую идею "оправдания делами", творчество было для них "делом", от которого зависело вечное блаженство или адские муки. Царь искал покорных исполнителей, а Стефан Яворский, заслоняясь авторитетом апостольских посланий, возражал, что доброе дело, если оно результат приказа, а не свободной воли, не засчитывается в качестве нравственной заслуги. Когда Петр порвал с этой группировкой, она тотчас примирилась с прежним злейшим своим врагом – "старомосковской" партией. Латинисты и традиционалисты сплотились вокруг царевича Алексея.
Для культуры следствия этого разрыва были очень значительны. Профессионалам старого типа Петр противопоставил поденщиков, которые переводили или сочиняли по заказу. Наметилась, естественно, депрофессионализация литературы. Если при царях Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче писательство было прерогативой и привилегией людей с правильным гуманитарным образованием, то при Петре возникло (103) и быстро размножилось племя дилетантов. <…> Конечно, дилетантизм – это символ упадка. Но в дилетантизме петровского времени был и плодотворный элемент: писателем становился частный человек, не скованный жесткими запретами школьного барокко.
Не только статут писателя вызвал разногласия между Петром и латинистами. Царь был против толкования идеи динамизма как производства слов. Отношение к слову как к инструменту преобразования мира, способу создания новой реальности и новой, европеизированной культуры казалось царю-реформатору верхом нелепости. Словесный этикет (или этикет выражения) Петр отождествлял с косностью, с шаблонным мышлением. Поэтому он ополчился против инерции слова, против тех стереотипных формул, которые были унаследованы от русского средневековья или заимствованы в католическом барокко. Петр объявил себя врагом "красоты" в словесном искусстве.
Сам царь, несмотря на его неряшливые и часто не слишком грамотные писания, был недюжинным стилистом (у первых государей из дома Романовых вообще была литературная жилка). Когда Петр ослаблял самоконтроль, он писал очень хорошо. Об этом говорит хотя бы первая часть письма Ф.М. Апраксину, где осиротевший сын скорбит о только что умершей матери, Наталье Кирилловне Нарышкиной. Обычно хорошим стилем щеголяют. Петр же его презирал. Рубленые, неуклюжие фразы царских текстов – это поза человека, который объявил войну словесному этикету.
Только этой установкой можно объяснить тот факт, что Петр добросовестно выполнял хлопотные обязанности редактора оригинальных и переводных произведений, подготовлявшихся по высочайшему заказу. Когда питомец Славяно-греко-латинской академии Федор Поликарпов в 1717 г. послал венчанному редактору свой перевод "Географии генеральной" Б. Варения, царь был разочарован этим переводом. И.А. Мусин-Пушкин объявил переводчику высочайшее неудовольствие, объяснив, что царь требует "не высоких слов славенских, но простого русского языка". Ссылаясь на Петра, И.А. Мусин-Пушкин приказал: "Посольского приказу употреби слова". "Слова Посольского приказу" – это стиль канцелярского делопроизводства, именно стиль "дела", а не набор словесных стереотипов, стиль, в котором нет места изяществу и красоте.
Восемью годами ранее Феофилакту Лопатинскому, сподвижнику и единомышленнику Стефана Яворского, было поручено составить "Службу благодарственную о великой победе под Полтавой". <…> Петр <…> убирал синонимы и длинноты, устранял стилистическую симметрию, которой русские авторы учились по славянской Псалтыри, по возможности превращая текст из этикетного в "деловой", отражающий реальные обстоятельства Северной (104) войны. Что касается "креста господня", то Петр пометил, что война была "не о вере, но о мере, тако ж и у них крест… есть во употреблении".