Между тем, историческое сознание, в принципе, предполагает линейное и необратимое (неповторяющееся), а не циклическое (повторяющееся) время. Для этого сознания, как мы уже знаем, центральной является идея эволюции (а не идея предопределенности всего сущего) – эволюции, в процессе которой постоянно возникает принципиально новое состояние (а не повторяется старое). Каждое действительно новое состояние предполагается связанным при этом причинно-следственными отношениями с каким-то предшествующим состоянием (но не с изначальным прошлым). <…> Можно сказать, что в одном случае предполагается повторение одних и тех же событий, в другом же случае предполагается повторяющаяся реализация одних и тех же закономерностей. Существенно отметить при этом, что события как таковые конкретны, между тем как причинно-следственные закономерности – абстрактны. Это определяет различие в восприятии циклического времени (характерного для космологического сознания) и линейного времени (характерного для исторического сознания) (43).
<…> Итак, время может мыслиться как нечто абстрактное и лишь внешним образом связанное с миром, т. е. условная масштабная сетка, априорная схема, с которой соотносятся происходящие события; или же, напротив, как нечто конкретное и в принципе неотъемлемое от меняющегося мира и происходящих в нем событий. В одном случае время составляет фон этих событий, в другом же случае оно, собственно, и состоит из событий, оно является как бы материей, наполняемой событиями. В первом случае время может мыслиться отдельно от мира, как нечто в принципе от него независимое: мир может перестать существовать, но это не обязательно означает исчезновение времени; во втором случае конец мира с необходимостью означает исчезновение времени – предполагается именно, что, если мир (44) прекратит существование, "времени уже не будет" (Откр. X, 6). В свою очередь, начало мироздания означает в этом последнем случае начало времени: если мир признается сотворенным, то таким же признается и время. Соответственно, время оказывается тогда в начале тварного бытия – при этом слово "начало" не отмечает какой-либо временной момент, а означает собственно начало времени как такового.
Поскольку движение времени отождествляется с движением небесных светил (см. выше), постольку сотворение времени может мыслиться именно как сотворение светил (ср.: "И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной <…> для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов" – Быт. I, 14). Циклическое время закономерно оказывается таким образом тварным временем; соответствующее представление характерно, по-видимому, вообще для космологического сознания (45).
Вопросы и задания
1. В чем, по мнению Б.А. Успенского, сущность культурно-семиотического подхода к истории? Какие необходимые условия этот подход предполагает?
2. Как образуется исторический опыт? Почему история не может нас ничему научить?
3. Почему вопрос существования прошлого, с точки зрения ученого, во многом вопрос веры?
4. На чем, по мнению Успенского, зиждется общность восприятия человеком сна, иконы и истории?
5. Как с позиций культурно-семиотического подхода оказываются связанными пространство и время? Почему время воспринимается в пространственных категориях, а не наоборот?
6. С каких позиций пространство и время существенно различны?
7. В связи с чем возникло представление о цикличности времени? Почему оно устойчиво у всех народов?
8. В чем различие в восприятии времени историческим и космологическим сознанием? Какое время ученый называет "тварным"?
М.Л. Гаспаров
Строфический ритм в русском четырёхстопном ямбе и хорее
"Строфа как ритмическое целое" – это понятие впервые было сформулировано Георгием Шенгели, который назвал так одну из глав своего "Трактата о русском стихе" (М; Л., 1923, с. 109–121) и потом популяризировал свои наблюдения в своей же "Технике стиха" (М., 1960, с. 174–186). Он первый отметил, что различные ритмические вариации размера тяготеют к различным позициям внутри строфы: более полноударные, "тяжелые" – к началу, более неполноударные, "облегченные" – к концу. Эту тенденцию он назвал "заострением строфы" (а противоположную – "закруглением"). Это вызвало даже попытки обобщений: "закон облегчения стиха к концу строки и к концу строфы" (Гаспаров М.Л. Современный русский стих. М., 1974, с. 470) <…> Но не преждевременны ли такие обобщения, можно сказать, лишь расширив поле наблюдений на всю историю русской силлабо-тонической поэзии. А здесь первый же подступ к проблеме, предпринятый К. Тарановским ("Из истории русского стиха XVIII в.: одическая строфа AbAb||CCdEEd в поэзии Ломоносова" – в сб.: "Роль и значение литературы XVIII в. в истории русской культуры" ("XVIII век", сб. 7). М.; Л., 1966, с. 106–115), дал настораживающие результаты, показывающие, что на XVIII в. эта тенденция к облегчению конца строфы не распространяется. Мы попытались продолжить исследование Тарановского на более широком материале XVIII века (Гаспаров М.Л. Материалы о ритмике русского 4-ст. ямба XVIII в. – Russian literature 12 [1982]. p. 195–216), и его результаты подтвердились: для XVIII века характерным оказалось не облегчение, а отяжеление строфы к концу. Чтобы представить это явление на фоне общей эволюции русской ритмики и строфики XVIII–XX веков, мы произвели довольно обширные дополнительные подсчеты на материале простейшей строфы – четверостишия с перекрестной рифмовкой. Предварительные выводы из этих подсчетов были изложены в вышеназванной статье "Материалы о ритмике…" (р. 202–203). Более обстоятельное обоснование этих выводов предлагается ниже.
Материалом для обследования служили четверостишия с перекрестной рифмовкой следующих авторов (прописные буквы – женские окончания, строчные – мужские):
а) для 4-ст. ямба с рифмовкой АвАв: Сумароков (преимущественно переложения псалмов) – 229 четверостиший;
Херасков (преимущественно – духовные оды) – 200; Николев (то же) – 256; Державин – 162 (48); Капнист (1790-1800-е гг.) – 124; Карамзин (1788–1797) -100; Пушкин (1817–1836) – 234; Лермонтов – 197; Фет – 250; Блок (1898–1903) – 200; Блок (1908–1916) – 200; В. Иванов (от "Кормчих звёзд" до "Нежной тайны") – 218; Брюсов (1900–1908) – 541; Белый (1904–1908) – 103; Пастернак – 250; Твардовский ("За далью – даль") – 250; Прокофьев (1940 -1960-е гг.) -250; Смеляков (1940-1950-е гг.) – 250. Если стихотворений, разбитых самим автором на 4-стишные строфы, оказывалось недостаточно, мы позволяли себе брать стихотворения, разбитые на 8-стишия АвАвСдСд, рассматривая их как сдвоенные 4-стишия (далее мы увидим, что ритмика 8-стишия 4-ст. ямба это вполне оправдывает), или стихотворения, совсем не разбитые графически.
б) для 4-ст. ямба с рифмовкой аВаВ: Сумароков, Богданович, Николев – всего 175 четверостиший; Пушкин – 131; Фет – 143; Блок – 200; Белый – 236 (стихи 1904–1908 гг. с ритмом типа Б, БВ и В, по К. Тарановскому, "4-стопный ямб А. Белого", IJSLP 10 |196б|, р. 127–147); Пастернак – 183; Твардовский, Исаковский, Рыленков – всего 228.
в) для 4-ст. хорея с рифмовкой АвАв; Сумароков (преимущественно песни) – 158; Николев (тоже) – 180; Пушкин – 256; Некрасов ("Современники") – 215; Блок-238; Пастернак – 110; Твардовский ("Василий Теркин") – 250.
г) для 4-ст. хорея с рифмовкой аВаВ: Жуковский, Пушкин, Дельвиг, Давыдов, Баратынский, Вяземский, Плетнев, Шевырев, Тютчев, Майков, Фет, Анненский, Бальмонт, Брюсов, Белый – всего 201 четверостишие.
д) для 4-ст. ямба со сплошной мужской рифмовкой авав: Лермонтов, Тютчев, Майков (больше всего), Фет, Блок-всего 281 четверостишие.
е) для 4-ст. хорея со сплошной женской рифмовкой АВАВ и ХАХА: А.К. Толстой, Майков, Фет – всего 279 четверостиший (49).
<…>
Рассмотрим прежде всего основную нашу рубрику: 4-ст. ямб с рифмовкой АвАв. Мы замечаем общие тенденции у всех поэтов. Во-первых, это постепенное уменьшение средней ударности строк: из 9 поэтов XVIII–XIX веков только двое дают показатели ниже 3,20, а из 9 поэтов XX века – пятеро. Это – проявление давно замеченной эволюции всех размеров к облегчению: чем привычнее становится размер, тем он меньше нуждается в подчеркивании своего первичного, полноударного ритма. Во-вторых, это максимальная ударность начальной строки: она нарушается только три раза (Херасков, поздний Блок, Твардовский), и эти случаи отчасти объяснятся далее. Это значит, что первое утверждение Шенгели – строфа стремится начинаться с наиболее полноударных форм-остается непоколебленным. Но что касается второго утверждения – будто строфа стремится кончаться "заострением", наименее полноударными формами, – то оно требует значительных уточнений.
По расположению тяжелоударных и легкоударных строк внутри строфы наш материал явственно разделяется на три группы.
Первая группа – поэты XVIII века (кроме Капниста). Общая черта их строф – минимум ударности падает на вторую строку, образуя резкий контраст с максимумом ударности на первой строке. Третья и четвертая строки вновь повышают ударность – у Державина в равной мере, у Николева преимущественно четвертая, у Сумарокова и Хераскова – преимущественно третья (у Хераскова, как было отмечено, она – для усиленного оттенения второй слабоударной строки – даже превосходит ударностью первую). В терминологии Шенгели, такое завершение строфы следует называть не "заострением", а "закруглением". Пример звучания (из Ломоносова) (50):
Сия тебе единой слава 4 уд.
Монархия принадлежит. 2 уд.
Пространная твоя держава, 3 уд.
О, как тебя благодарит! 3 уд