В человеке всё это обнаруживается в полной мере; но к этим животным определениям присоединяется в нём иное, высшее начало: в нём является неизбежное противоречие между ограниченностью единичного физического существа и разумом, постигающим безусловно общее, а потому стремящимся выйти из всяких поставленных ему рамок. Вследствие этого потребности человека не ограничиваются поддержанием физической жизни, а простираются далеко за пределы материального существования. Сами физические потребности расширяются и одухотворяются внесением в них высших разумных начал. Человек не довольствуется тем скудным питанием, которое доставляет ему внешняя природа; он обрабатывает землю, извлекает из неё плоды и приспосабливает их к разнообразию своих вкусов. Образованный европеец даже при скудных средствах получает свою пищу из отдалённейших стран: чай из Китая, кофе из Аравии. Для своей одежды, вместо звериных шкур человек употребляет самые разнообразные ткани, на выделку которых обращены могучие силы изобретательного разума. Вместо диких пещер и убогих шалашей он строит удобные и просторные жилища; он воздвигает великолепные храмы и дворцы, удовлетворяющие утончённым требованиям образованного вкуса. Во всём этом выражается стремление возвыситься над уровнем чисто животного существования и устроить свою жизнь так, чтобы она носила на себе высшую печать духа. Отсюда развивается система потребностей и влечений, которой умозрительно нельзя положить границ. Но так как она состоит в зависимости от условий окружающей среды и от тех средств, которые можно из неё добыть, то вся эта система определяется фактическими данными. Она составляет эмпирическую сторону человеческого существования.
Основные черты этой системы даются нам теми элементами, или способностями человеческой души, которые известны нам из внутреннего и внешнего опыта и выяснены наукой. Кроме физической стороны своего естества, человек обладает чувством, разумом и волей. Каждая из этих способностей имеет свои потребности и ищет своего удовлетворения.
К физической стороне, кроме пищи, одежды и жилища, принадлежат и столь сильные в человеке половые влечения, в которых к чисто животным потребностям присоединяется целый мир нравственных отношений. Тут материальная природа должна служить органом и выражением самых высоких сторон духа. С материальным миром связано и эстетическое наслаждение, которое доставляет человеку созерцание красоты в произведениях природы и искусства. Оно, можно сказать, одухотворяет материальную обстановку жизни, налагая на неё высшую печать изящества и побуждая человека устраивать её сообразно с требованиями вкуса. К области чувства принадлежит и религиозное начало, в силу которого человек стремится к единению с представляемым разумом Высшим Существом, а также любовь к идее, за которую человек нередко готов отдать саму свою жизнь. Таковы, например, идеи Отечества и свободы. Наконец, сюда относится стремление к единению с себе подобными, составляющее самый обильный источник нравственных отношений. В этом состоит чувство любви, которое, как сказано, возводится нравственным законом в высшую, обязательную норму человеческих действий.
К потребностям разума принадлежит, прежде всего, искание истины, составляющее глубочайшую и основную задачу разумного существа; затем общение с другими разумными существами и проистекающий отсюда живой обмен мыслей, притом двоякого рода: положительный, при сходстве понятий, и отрицательный как борьба противоположных убеждений; наконец, стремление к осуществлению в жизни добытых разумом начал. Последнее составляет переход к воле, основная потребность которой состоит в проявлении себя в окружающем мире и в подчинении его своим целям. Источник этой потребности лежит в присущем человеку стремлении к деятельности. Обращённое на материальный мир, оно порождает стремление к приобретению и к сохранению приобретённого, даже не в виду удовлетворения физических нужд, а просто как орудие воли; этим, между прочим, объясняется скупость. В отношении же к другим людям отсюда рождается, с одной стороны, желание признания, выражающееся в честолюбии и славолюбии, с другой стороны – стремление подчинить других своей власти, составляющее существо властолюбия.
Такова сложная система человеческих потребностей и влечений. Удовлетворение их доставляет человеку удовольствие, неудовлетворение причиняет ему страдание. Поэтому человек естественно стремится к удовольствию и избегает страдания. Полнота удовольствия составляет счастье; напротив, перевес страданий делает человека несчастным. Это факт всеобщий, который не подлежит сомнению. Вопрос состоит в том, в каком отношении находятся эти начала к нравственному закону?
На этот счёт существовали и существуют разные воззрения. В наибольшей простоте и ясности они выразились в двух противоположных школах, вышедших из учения Сократа: у киников и у киренаиков [1] . Одни проповедовали воздержание от всяких влечений, другие – разумное пользование жизненными благами. Новейшие теории, примыкающие к тому или другому направлению, представляют только возвращение к точкам зрения, господствовавшим две тысячи лет тому назад.
Киники признавали, что истинная природа человека состоит в разуме как начале, независимом от всяких внешних влечений и впечатлений. Поэтому они главной задачей разумного существа полагали утверждение этой независимости. Чем меньше человек нуждается в каких-либо внешних предметах, тем он свободнее. Мудрый отрешается не только от всего, что составляет удобство и услаждение жизни, но и от всяких частных связей. Самое отечество для него не существует; он является гражданином Вселенной.
Крайняя односторонность этого воззрения очевидна. Отрешение единичного существа от всего внешнего приводит не к широте всеобъемлющего миросозерцания, а к самоуслаждению одинокого эгоизма. Оно противоречит самой природе разума, который ни в теоретическом, ни в практическом отношении не ограничивается отвлечённым созерцанием своей сущности, в чём он может обрести только полную пустоту. Теоретическая его задача состоит в том, чтобы на основании присущих ему законов познать окружающий его мир. А для этого надобно не отрешаться от мира, а, напротив, погрузиться в него. Нужно, прежде всего, изощрение внешних чувств, которые раскрывают нам бесконечное разнообразие бытия. Необходимы самые утончённые орудия и средства, неизвестные древним, но получившие в новом человечестве громадное развитие. Киники считали теоретическое познание делом пустым, недостойным мудреца, и новейшие проповедники аскетизма держатся того же взгляда. Но тогда самая существенная задача разума отпадает; остаётся практическая деятельность, которая, однако, ещё менее представляет поводов к отрешению от внешнего мира. Практическая задача человеческого разума состоит в том, чтобы осуществить разумные начала в окружающей среде. В отношении к материальной природе требования заключаются в подчинении её разуму как высшему началу; а для этого надобно не отрешаться от неё, а покорить её себе, изучив её законы и умея ими пользоваться. В отношении же к другим разумным существам требуется, как мы видели, признавать их целью, а не средством, из чего истекает, с одной стороны, уважение к ним как самостоятельным единицам, а с другой стороны, – стремление к единению с ними, что составляет закон любви. Это признавали уже древние продолжатели кинического учения, стоики, а христианство ещё глубже развило эту точку зрения. И оно проповедует отрешение от материальных благ, но с этим оно соединяет требование любви и самоотвержение. Человек должен не услаждаться одиноким самосозерцанием, а действовать на пользу ближнего. Тут уже не отвлечённый разум, а конкретное чувство становится верховным началом человеческой деятельности. Но тогда возникает затруднение другого рода. Любовь сама есть известное влечение; в силу чего же может она являться отрицанием всех других влечений? И возможно ли противопоставлять это начало счастью, как делают односторонние последователи этого направления, которые ничего не хотят знать, кроме идеальной любви ко всему человечеству?
Вопрос разрешается весьма простым рассуждением. Ясно, что в таком отвлечении сама любовь остается формальным началом, которому содержание даётся жизнью, то есть практическими потребностями и стремлениями человека. Ибо недостаточно сказать, что я должен любить людей вообще; надобно знать, что я могу делать для предмета своей любви? Если любовь выражается в том, что я стараюсь содействовать счастью любимого существа, близкого или отдалённого, то этим самым признаётся, что счастье есть законная цель человека, следовательно, не только чужое, но и своё собственное, ибо это закон общий: я должен любить другого, как самого себя. Если же, напротив, счастье не признаётся законной целью человеческих стремлений, то и для чужого счастья я не должен делать ничего, и тогда любовь лишается всякого содержания. Тогда вместо деятельной любви всё, что я могу сделать для другого, ограничивается отвлечённой проповедью воздержания от внешних благ, проповедью, которая не требует никакого дела и никакого самопожертвования, ибо в этой области всё зависит от собственного, внутреннего самоопределения разумного существа; тут каждый сам решает, как он по совести должен поступать. Проникнуть в этот внутренний мир путём убеждения дано весьма немногим: это высший талант, ниспосылаемый человеку. Для огромного же большинства людей нравственная проповедь не может быть жизненной задачей; или же она становится скучным и бесплодным ремеслом, которое не только не достигает цели, а скорее способно отвратить людей от следования по тернистому пути аскетизма. Как отвлечённое начало, общечеловеческая любовь остаётся без приложения. В таком виде это начало само себе противоречащее: я должен любить ближнего, но не могу ничего делать для его счастья, ибо счастье не должно быть для меня целью. При таком ограничении любовь остается пустым словом.