Итак, "сам я", "о самом себе": эту экзистенциальную формулу у Гоголя ещё предстоит изучить. Роль её у Гоголя очень значительна, особенно в "Выбранных местах" и сопутствующих текстах. Но и в "Вии" и "Носе", мы видим, она создаёт напряжённое место в тексте. Она отсылает от эмпирического человека, представленного в изобилии телесных подробностей (не лишённого и подробностей психологических, но также лежащих в одном плане с телесными, телесно-психологических), отсылает от этой развёрнутой в произведениях Гоголя внешней картины человека к некоему запредельному, трансцендентному ей, но всегда ощущаемому сокровенному ядру, вне которого, без учёта, без чувства которого гоголевская картина человека также не существует. Ведь и маиор Ковалёв смутно в себе ощущает эту свою независимую индивидуальную сердцевину. Она не имеет в гоголевском герое средств для обнаружения, выражения, но она неотъемлемо существует. Так, в "Мёртвых душах" только "одно бездушное тело" скончавшегося прокурора впервые и подало идею о его душе: "Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда её не показывал". Зеркалом души прокурора явилось его бездушное тело. Гоголь не умел изображать "внутреннего мира", даже когда в лирических попытках хотел это сделать. "Я видел его глазами души", – говорит он в отрывке "Ночи на вилле" об умирающем друге. Нежная скоротечная привязанность к молодому графу Иосифу Виельгорскому была, по словам Василия Гиппиуса, новым для Гоголя и едва ли не единственным в его жизни опытом дружбы и прямой любви к другому человеку. Но душевно-художественная неопытность сказывается в какой-то неловкости, с какою он произносит свои лирические слова. Редкая, исключительная для Гоголя-художника попытка прямого лирического выражения, попытка прямо сказать об этом сокровенном мире – "душе" – и прямо его показать и изобразить, но это не психологическое, а символическое изображение, пользующееся телесным образом – этими риторически-символическими "глазами души", благодаря которым душа становится "лицом", из души можно прямо смотреть и видеть, минуя наружные оболочки.
В психологической концепции позднего Гоголя, в "Выбранных местах" и "Развязке Ревизора", экзистенциальная формула о "самом себе" служит для расслоения образа человеческого, отслоения в нём истинного от неистинного, причём формула и сама по себе подвергается тому же расслоению, отражает его сама в себе и тавтологически-антиномическим образом может быть отнесена как к истинному (чаще у Гоголя), но и к неистинному в человеке тоже. "Сам" человек утверждается как место, в котором нужно собрать себя ("собрать всю себя в себе и держать себя") и в котором даже можно поставить памятник (в "Завещании" писатель запрещает после смерти его ставить ему внешний памятник и просит читателя лучше ему воздвигнуть памятник "в самом себе"); но он же и преодолевается, должен быть преодолён, о чём говорят такие советы, даваемые Гоголем для воспитания человека, – "попрекнуть его им же самим", наконец, эстетическая программа позднего Гоголя: зритель должен повернуть смех над героями "на самого себя, противу собственного лица", ибо есть у русского человека "отвага оторваться от самого себя и не пощадить даже самого себя".
За экзистенциальной формулой Гоголя и самым этим внутренне противоречивым её употреблением и наполнением стояла традиция святоотеческой аскетической литературы, хорошо знакомой Гоголю, в которой именно так антиномически эта формула была разработана. "То, что является для нас самым дорогим в человеке, то, что делает его "им самим", – неопределимо, потому что в его природе нет ничего такого, что относилось бы собственно к личности, всегда единственной, несравнимой и "бесподобной"", – пишет Владимир Лосский, интерпретируя святоотеческую концепцию образа и подобия, но тут же он отличает это высшее понятие личности от развившегося в падшем человечестве низшего понятия индивидуальности и от особого понятия "самости" (греч. αντοτηζ, autotes), в аскетической литературе восточной церкви обозначающего свойственное историческому человеку состояние смешения личности с индивидуальностью ("причём истинный смысл этого термина слово "эгоизм" не передаёт"). Новому анализу подвергла это понятие "самости" русская философия XX века, при этом во многом стимулом для такого анализа стала русская литература, прежде всего Достоев-ский, также в меньшей степени и Гоголь. Наконец, оценивая гоголевскую формулу в философской перспективе, надо назвать учение К. Юнга об "истинной самости" (das Selbst). Различение Юнгом двух душевных инстанций: "маски" ("персоны") – как того, "что человек, по сути дела, не есть, но за что он сам и другие люди принимают этого человека", и "самости" как глубинного "я" (и даже "сверх-я") – несомненно, имеет близкое отношение к тому внутреннему конфликту в человеческом образе, который был странным и уникальным способом выражен "Носом" Гоголя, и к формуле о "самом себе" в этом произведении. Не случайно С. Аверинцев, излагая юнговское понимание душевной жизни человека "как внутренней драмы со множеством персонажей", вспоминает из русских писателей (наряду с западноевропейскими авторами XX века) Гоголя и Достоевского. Однако "самость" Юнга как некая истинная инстанция не содержит в себе той самопротиворечивости, антиномичности, какую усматривает в аналогичном явлении и понятии русская философия нашего века. В недавней статье венгерской исследовательницы показано на анализе "Бесов" в аспекте конфликта лица и маски в центральном герое, как на подходе к подобным явлениям терминологически и по существу встречаются и размежёвываются "религиозная философия и современная аналитическая психология" (сопоставлены позиции С. Булгакова и К. Юнга). В русской философской традиции, в которую как существенное и ещё не оцененное звено включён и Гоголь, то начало, которое он передавал этой формулой о "самом себе", "самом" человеке, оценивается двойственно – и подлежит утверждению как начало подлинности, аутентичности в человеке, точка внутреннего упора, удостоверяющая реальность личности, и в то же время преодолению как опасное начало гордого самоутверждения, самотождества, самодостаточности и самозамкнутости, отрезающее человека от других людей и от мира.
Для Достоевского, говорит М. Бахтин, "человек никогда не совпадает с самим собой (…) подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим со-бою…" Что не мешало Достоевскому прямо наследовать гоголевскую формулу в самых ответственных идеологических заявлениях, как в пушкинской речи: "Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой…" Мы ещё недостаточно различаем и оцениваем в языке Достоевского – религиозного моралиста наследие Гоголя – публициста и моралиста, его словарь, его интонацию (независимо от прямых оценок Достоевским "Выбранных мест"). Там, где возникает у Достоевского дидактическая позиция, оживляется гоголевская образность, например в рассуждении Макара Ивановича Долгорукого о человеке, не имеющем "благообразия": "Иной весь раскидался, самого себя перестал замечать" – разве это не тот же гоголевский (по своему художественному происхождению и даже языку характеристики), оторвавшийся от "самого себя" человек?