Несомненно, явление риторического Платона в "Женщине" недаром – и, несомненно, недаром именно во главе этой темы. Но условный Платон "Женщины" – это одно, а глубинное присутствие истинных платонических интуиций в "Невском проспекте" – другое. Имя Платона помянуто у Гоголя также в "Ганце Кюхельгартене" и в более поздней журнальной заметке. Но исследователями в последнее время открыто его растворённое присутствие и в составе главной прозы Гоголя; а в ней Платон отразился не только как умозрительный ум, но и, конечно, как яркий художник. "Поэтому отголоски платоновского влияния логично было бы прослеживать в живой образной структуре гоголевских сочинений". В работах Е. А. Смирновой и М. Вайс-копфа убедительно было вскрыто отражение колесницы душ из "Федра" в чичиковской тройке; в петербургских же повестях платоновское присутствие ещё, кажется, не изучено. Вообще же пути проникновения философской традиции в мир такого автора, как Гоголь, в широте своей неуследимы, при всей доступной информации об источниках; это вопрос из области, которую С. С. Аверинцев в своей давней работе о Софии-Премудрости в киевском храме назвал "высшей математикой гуманитарных наук": вся традиция за спиной, и она транслируется и усваивается иногда путями уследимыми, а чаще неуследимыми.
Есть известное место у Гоголя, где Платон присутствует на поверхности: это, конечно, "вечная идея будущей шинели", которую в мыслях своих носил Акакий Акакиевич: "…даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели" (III, 154). В мыслях своих он носит платоновскую идею, – в мыслях своих идею, а ещё не шинель на плечах; на плечах же шинель обнаружит своё предельное свойство недостижимой идеи. Гоголевская выделка фразы не оставляет почти сомнения в её теоретическом происхождении, том самом, за которое Гоголя упрекали, находя его красавиц "теоретичными". Теоретический корень гоголевских образов красоты, во всех пародийно-гротескных их превращениях, в самом деле глубок, и красавица Гоголя в самом деле теоретична, однако не только в том недоверчиво-негативном смысле, в каком его за неё упрекали.
Про героя-философа-любовника-мученика вечной своей идеи далее продолжается: "Он сделался как-то живее, даже твёрже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель". Это значит, что он вступил на путь. Путь, о котором рассказано "языком эроса". Путь не только к недостижимой любви ("какая-то приятная подруга жизни"), но и к недостижимой сквозь нее красоте ("светлый гость в виде шинели"). Всё это в модусе "как бы", "как будто", подобия – "…как будто бы он женился…" Возрастание же простой физической нужды в идею и в эстетическую потребность проявлено удвоением мотивировки его удовольствия: "В самом деле две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо". Женщина как "бессмертная идея" на пути героя и на пути его автора обернулась "вечной идеей" шинели.
В европейской традиции комментариев на Платона целью стремления, проникающего жизнь человека, названа красота; она же и цель любви. Но разве не та же цель с приближением вечера направляет ускоренные шаги на Невском проспекте? "В это время чувствуется какая-то цель, или лучше что-то похожее на цель" (III, 15). Подобие цели – гоголевская ступенька вниз в платоновской иерархии мира, где здешняя телесная красота есть только подобие красоты самой по себе и о ней напоминание – красоты как идеи, к которой по лестнице подобий восходит наше стремление. Здесь, на Невском проспекте, принцип подобия распространяется и на цель. Распространяется он и на все любовные проявления: "Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на лице её подобие улыбки…". Но, так или иначе, красота – единое слово и единая цель, какими объединяются устремления художника Пискарёва и поручика Пирогова, уверенного, "что нет красоты, могшей бы ему противиться" (III, 16). Гоголевская омонимия мира, та самая. Можно сказать по-платоновски, что они устремляются по двум линиям фабулы за Афродитой-Уранией и Афродитой-Пандемос, и то, что Урания оборачивается той же Пандемос, не меняет противоречия двух путей по существу, потому что красавица мира всё же реально светится и присутствует в падшем создании, ставшем "странным, двусмысленным существом". Но и все бегущие "заглянуть под шляпку издали завиденной дамы" (III, 15) – один из типичных жестов гоголевского мира – охвачены тем же общим подобием цели в низшем его проявлении.
Подобие цели – свойство мужского мира Невского проспекта, и порождает оно лихорадочное, ускоренное движение – преследование, погоню. Преследование женщины – основное действие на проспекте, но сквозь это пошлое действие и в низких формах его проступает стихийно цель идеальная – погоня за красотой. В специальной статье З. Г. Минц показала размах подхвата темы Гоголя в городской, петербургской лирике Блока. Женщина – "самый сложный, противоречивый и вместе с тем "синтетический" образ гоголевского и блоковского Петербурга. Роль его огромна. Женщина и есть та единственная цель, которую удаётся обнаружить в страстно-напряжённой динамике городской вечерне-ночной жизни". "Сюжет НП (…) стал просто автобиографической лирикой Блока". Та же ведь незнакомка – так она уже и у Гоголя названа – в той же городской реальности, но уже в символической атмосфере нового века. В знаменитом стихотворении любопытно отметить момент контакта с упомянутым пошлейшим жестом гоголевского мира. …Смотрю за тёмную вуаль, / И вижу берег очарованный / И очарованную даль. Смотреть за вуаль – не то же ли, что заглянуть под шляпку? Но вот такое лирическое преображение пошлого жеста в "пошлость таинственную". Блоковский жест и его эффект, конечно, разительно и чудесно отличны от гоголевского; но по обеим линиям, пошлой и таинственной, близко, интимно с ним соотносятся.
Сюжет погони, погоня за женщиной-красотой возрастанием переходит в полёт. "Молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошёл в ту сторону, где развевался вдали пёстрый плащ (…) Он не смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь право на внимание улетавшей вдали красавицы (…) Он летел так скоро, что сталкивал беспрестанно с тротуара солидных господ с седыми бакенбардами" (III, 16). На переходе от шага к полёту и является мысль о существе, слетевшем с неба на Невский проспект. Существо слетело, и оно улетает здесь, на проспекте, преследователь летит ему вслед. В платоновском эротическом мифе душа влюблённого окрыляется: "Когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь…" ("Федр", 249d).
Платоновское припоминание в другом месте у Гоголя – это Чичиков перед губернаторской дочкой: "…а Чичиков всё ещё стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу с тем, чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на всё, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то, и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека; вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он: не платок ли, но платок в кармане; не деньги ли, но деньги тоже в кармане; всё, кажется, при нём, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то" (VI, 167).
Платоновское припоминание по-гоголевски, по-чичиковски, но ведь это по-чичиковски то самое припоминание. Две динамические реакции гоголевских героев на явление женщины-красоты – полёт художника на проспекте и другая тоже реакция постоянная, даже более постоянная – чичиковская (и других героев): "…остановился как вкопанный…" – о ней надо будет ещё сказать.