На загадочные вопросы автор книги ищет прямые ответы. Нашу фразу он читает как информацию, неопровержимо свидетельствующую о том, что Дуня уже приняла сознательное решение (то, что она стояла в недоумении, просто в чтении опускается) и в ситуации этой фразы "знает об окончательном расставании с отцом и сознательно обрекает его на несчастье ради своего счастья в большом свете". Психологическая конкретизация идет crescendo, и если начало этого заключения ещё находится в известном соответствии с пушкинским текстом, то продолжение уже его серьёзно превышает (т. е., если по существу, принижает) и выглядит, при правдоподобии фактов, по существу их истолкования грубой неправдой. Но такая конкретизация и названа целью "поэтического чтения", как формулируется это уже в итоге книги, при этом пространственные понятия в формулировании метода здесь уже не участвуют: "Поэтическое чтение конкретизирует "голые" сюжеты и даёт основание для гипотез по поводу заполнения релевантных лакун и не включённых в сюжет мотивировок". Метод и состоит в заполнении столь выразительных и многоговорящих именно в качестве таковых, в "Станционном смотрителе" особенно, лакун и во введении "пропущенных" Пушкиным мотивировок в "линеарном пространстве" (на плоскости) фабулы-сюжета. Это метод расшифровок, запрещённый поэтикой пушкинской прозы; и естественно на этом пути исследователю открываются неприглядные вещи. Так, к своему поступку Дуня была подготовлена ранней опытностью в обращении с "господами проезжими" и лёгкими поцелуями в сенях; а далее, в знаменитой сцене, сидя на ручке кресла, она "в седле" над Минским (т. е. уже владеет им и господствует), а ту деталь, что она наматывает его кудри на свои "сверкающие пальцы", надо понять как реализацию речевого клише "обвести вокруг пальца". Ну а поэтическое чтение? В. Шмид формулирует парадокс: поэтическое в его понимании чтение не имеет в виду поэтическое в предмете, в повестях Белкина; поэтическое здесь – профессиональный методологический и почти что технологический термин, подразумевающий владение современной технологией поэтологического исследования (дешифровка литературных схем, интертекстуальные аллюзии, привлечение упомянутых речевых клише и т. п.); и приводит столь поэтическое прочтение к трезвому обнажению неожиданно прозаического сюжета. "Прозу Пушкина в поэтическом прочтении" на языке этой книги можно перевести как – поэзия прозы Пушкина в прозаическом прочтении.
"Несокрытость не устраняет сокрытости. И настолько не отменяет её, что раскрытие всегда нуждается в сокрытии (…) Не обязано ли творение как таковое указывать на то, что не отдаётся в распоряжение людей и не даёт располагать собою, указывать вовнутрь самосокрывающегося, – с тем чтобы творение не просто твердило известное, знакомое и привычное всем? Не обязано ли творение искусства непрестанно молчать – молчать о том, что укрывается, о том, что, сокрываясь, пробуждает в человеке робость перед всем тем, что не даёт ни планировать себя, ни управлять собою, ни рассчитывать себя, ни исчислять?".
Кажется, эти по-гераклитовски "тёмные" речения (Хайдеггер и исходит прямо из Гераклита: "Природа любит скрываться") имеют отношение к обсуждаемому вопросу о поэтическом прочтении пушкинской прозы, и именно "Повестей Белкина". Не обязано ли такое прочтение, следуя самому читаемому творению, "молчать о том, что укрывается" в складках простого рассказа о дочери станционного смотрителя? Имеет ли философское право оно "рассчитывать" и "исчислять" оставленную в "сокрытии" глубину её жизни, "самостояние" этой жизни, "опредмечивая" её в психологических расшифровках и приходя при этом к поэтически недостоверным решениям? О "самостоянии" и "опредмечивании" говорит истолкователь и продолжатель мысли Хайдег-гера: "Спор открытия и сокрытия – это не только истина творения, но истина всего сущего. Ибо истина как несокрытость всегда есть такое противостояние раскрытия и сокрытия. Одно немыслимо без другого (…) Истина как несокрытость заключает в себе самой и обратное движение. Как говорит Хай-деггер, в бытии заключено нечто вроде "враждебности присутствию" (…) Сущее предоставляет нам не только свою поверхность с привычными и узнаваемыми очертаниями, в нём есть и внутренняя глубина самостояния, как называет это Хайдеггер. Полная несокрытость сущего, полное опредмечивание всего… означали бы, что самостояние сущего прервалось, – всё выровнено, всё обратилось в свою поверхность. Наступи такое полное опредмечивание, и никакое сущее не стояло бы уже в своём собственном бытии".
Случайность ли, что переводчик этого отвлечённого текста А. В. Михайлов поставил здесь пушкинское слово – "самостояние"? Помнил ли он при этом Пушкина? Нет возможностей сомневаться в том, что не только помнил, но Пушкин "подал" ему это собственное своё, отсутствующее в словарях русского языка слово ("подал" – подобно тому как в михайловском переводе хайдеггеровского "Просёлка" широта пространства вокруг просёлочной дороги "подаёт мир" – оборот, по объяснению переводчика, образованный по образцу выражений "подать милостыню" или руку помощи). Пушкин, следовательно, помогает русскому переводу Хайдеггера – а тот со своей стороны как философ "человеческого пространства" может придти на помощь пушкинской прозе, её пониманию. Странное сближение – но отчего же? Разве болдинские повести не свидетельствуют о той же "истине всего сущего"? И не действуют теми самыми напряжениями или натяжениями между открытостью и сокрытостью жизни? "Герой рассказа существует не только в показаниях и свидетельствах, дошедших до нас, – он существует ещё и в пропусках между свидетельствами и по ту сторону их как величина, самой себе равная и вполне самостоятельная". Это тоже на тему "самостояния" – Н. Я. Берковский по поводу "Выстрела". Но, вопреки этой точной посылке, в подробных истолкованиях повестей Н. Я. Берковский тоже встаёт на путь расшифровок, заполняя психологическими догадками "пропуски" и "поднимая на поверхность то, что у Пушкина сохраняется в глубине"; направление расшифровок не то, что у В. Шмида, и во многом с критикой Шмидом Берковского можно и согласиться; но заполняются ли "пропуски" – на языке одного автора – или "релевантные лакуны" на языке другого – социальной психологией с известным идеологическим креном или же психологией "глубинной" – метод в обоих случаях одинаково произволен и характерно един. В психологических расшифровках, снимающих охарактеризованное напряжение-натяжение, "всё выровнено, всё обратилось в свою поверхность".
Пушкин и мировые движения мысли – эта тема еще не поставлена. "На воздушных путях" Пушкин откликается Гераклиту (М. Гершензон) и перекликается с будущим невразумительным Хайдеггером, а этот последний – с Толстым и его космическим созерцанием "Повестей Белкина", да и с Гоголем, говорящим о разверзающейся в пушкинском слове "бездне пространства"