Итак, сон Адрияна Прохорова сам по себе имеет определенную композицию. Непосредственно следуя за фантастическим приглашением, сон не сразу реализует его; вначале реализуется чаяние смерти Трюхиной ещё из экспозиции повести, и таким образом фантастическое новоселье в сонном сюжете следует за долгожданными похоронами купчихи. В явном сюжете две эти темы разобщены и как будто прямо не связаны; в сонном сюжете они образуют последовательную связь. В этом связывании разрозненных мотивов дневного существования и проявляется "необыкновенная для бодрствующего Прохорова синтетическая способность", отличающая его сновидение. Ибо смерть Трюхиной и явление мертвецов в новом действии связаны не эмпирически, но "синтетически", второе событие не просто следует за первым, но обусловлено им. Реализация фантастического пожелания Прохорова – "попировать" со своими заказчиками и тем отпраздновать своё профессиональное самоутверждение назло веселым коллегам – "басурманам" – оказывается обусловлена (в плане скрытой семантики, в котором развёртывается сонное действие) осуществлением другого его желания – чтобы Трюхина кончила наконец умирать. Праздник гробовщика обусловлен смертью живого человека, а пожелание мертвецам здоровья (тост, предложенный Адрияну Юркой и породивший идею пира покойников) есть пожелание смерти живым. Такова скрытая семантика существования гробовщика, в выявлении которой в видении Адрияна главная роль принадлежит купчихе Трюхиной. В. Узин назвал ее пиковой дамой Прохорова. Она действительно исполняет его желание, но в этом обнаруживает "тайную недоброжелательность". Полное исполнение желаний оказывается не полным удовлетворением, но ужасом, и гробовщик наутро обрадован, что Трюхина не умерла (что это был только сон).
Явившиеся к Адрияну покойники ведут себя как действительно "своё общество" для хозяина дома: "Все они, дамы и мужчины, окружили гробовщика с поклонами и приветствиями…". Но он узнаёт их "с ужасом". Эта естественная реакция – как если бы это происходило наяву – не соответствует логике сна.
Три фигуры выделены в обществе мёртвых; две из них "синтетически" соотносятся с дневными мыслями и разговорами Ад-рияна: отставной бригадир и бедняк, "недавно даром похороненный", который и здесь стыдится своего рубища (тот самый "нищий мертвец", что "даром берёт себе гроб", из остроумной беседы с Готлибом Шульцем). Но наиболее выделенной фигурой (имя, отчество, фамилия и дата похорон) является персонаж, которому прямо ничто до этого не соответствует в повести: ""Ты не узнал меня, Прохоров, – сказал скелет. – Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб – и ещё сосновый за дубовый?" С сим словом мертвец простёр ему костяные объятия – но Адриян, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Пётр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался".
"Мертвецы православные" поднимаются, чтобы приветствовать Адрияна. Костяные объятия отставного сержанта – высшая точка этих приветствий. При этом напоминание о первом гробе, "сосновом за дубовый" (о первом обмане, с которого, таким образом, начинался путь, приведший к приобретению жёлтого домика), звучит в словах Курилкина неумышленным упрёком, лишь пришедшимся к слову. По всему судя, Курилкин не для того явился, чтобы сделать этот упрёк. Тем не менее он несомненно явился из "подсознания" гробовщика, как его оттеснённая совесть. Вообще сновидение Прохорова по отношению к явному плану его бытия есть неявное самосознание. Нам вспоминается здесь одна параллель из русской литературы после Пушкина – параллель, которая нам показывает, как всходили незаметные пушкинские посевы в нашей литературе, как разрастались и раскрывались в ней зёрна, словно бы скрыто брошенные Пушкиным. Эту параллель мы находим у раннего Достоевского.
На героя его повести, мелкого чиновника, находит гибельный кошмар, "полусон, полубред", в котором обнаруживается также необычайная для его повседневного одичавшего разума "синтетическая способность". Господин Прохарчин нелюдимостью и мрачностью напоминает своего отдалённого пушкинского предшественника; но, конечно, тому "и не снилась" та трагическая изоляция, в которой проводит жизнь герой ранней повести Достоевского. Эта изоляция от опасного общения с людьми, эта "укрытость", в которой он видел свою "гарантию безопасности", вдруг поколеблена фантастическим экзистенциальным страхом и словно прозрением "во что-то" – так Достоевский будет комментировать собственный сюжет в очерке "Петербургские сновидения в стихах и прозе" (1861): "Но вдруг с ним что-нибудь случилось такое, как будто подталкивающее под локоть… Может быть, с ним была какая-нибудь минута, когда он вдруг как будто во что-то прозрел и заробел перед чем-то". Последний раз он выходит из дому, из своего угла за ширмами, из своего укрытия, – на этот раз он выходит не в канцелярию, "а в хаос петербургской жизни", и видит бедность, пожар и чужую беду. Всю жизнь он хочет "выключить себя из круга общей человеческой беды", но в то же время "в глубине сознания идёт своя разрушительная работа совести, которая и приводит его к катастрофе". Катастрофой становится "полусон, полубред", в котором не только "синтетически" сплавляются воспринятые им наяву образы чужого горя, но и рождается чувство виновности и неизбежности держать ему самому ответ за всё это горе мира; в качестве же отдалённого биографического источника этого чувства вины всплывает из глубины заглохшей памяти воспоминание о совершённом когда-то мелочном обмане, оно-то и разрастается в принявшей "фантастическое направление" голове Прохарчина в это чувство большой вины и ответственности за чужую беду: "Наконец господин Прохарчин почувствовал, что на него начинает нападать ужас; ибо видел ясно, что всё это как будто неспроста теперь делается и что даром ему не пройдёт. И действительно, тут же недалеко от него взмостился на дрова какой-то мужик, в разорванном, ничем не подпоясанном армяке, с опалёнными волосами и бородой, и начал подымать весь Божий народ на Семёна Ивановича. Толпа густела-густела, мужик кричал, и, цепенея от ужаса, господин Прохарчин вдруг припомнил, что мужик – тот самый извозчик, которого он ровно пять лет назад надул бесчеловечнейшим образом, скользнув от него до расплаты в сквозные ворота и подбирая под себя на бегу свои пятки так, как будто бы бежал босиком по раскалённой плите".
От костяных объятий Петра Петровича Курилкина до этого извозчика-мстителя, преображённого в фантастической голове господина Прохарчина в какого-то Пугачёва, – одна из тропок того нравственного пути, которым шла русская литература. Анна Ахматова сумела прочитать в "Повестях Белкина", как и в одновременных им маленьких трагедиях, "грозные вопросы морали". Мы знаем, какие всходы дало это у Достоевского. И в "Господине Прохарчине" мы находим один из таких всходов тайно посеянного в "Гробовщике". Конечно, различия между этими двумя случаями в истории литературы очевидны – но ими и измеряется путь литературы. Главное отличие то, что это самосознание человека Достоевского в самом деле "даром ему не пройдёт". "Самосознание" же пушкинского гробовщика в развязке "даром проходит". "Самосознание" не удерживается в его душе: как приходит к нему помимо него, так помимо него от него уходит.
Важная подробность: в черновом тексте злополучный тост, развязавший интригу повести: "За здоровье тех, на которых мы работаем, unsere Kundleute" – имел первоначальную редакцию: "за здоровье unsere erste Praktike" (8, 630). Этим самым явление Курилкина в сновидении Адрияна предвосхищалось ещё дневными его впечатлениями; такая редакция тоста указывала на возможные угрызения совести как психологическую мотивировку этого явления. Пушкин снял с поверхности эту мотивировку – и тем подчеркнул, углубил бессознательность гробовщиче-ского самосознания. Ибо угрызений совести нет в жизни гробовщика. Он каждый день продаёт сосновый за дубовый без каких-либо угрызений. Но этот самый обычный мотив его жизни в кульминации фантастического эпизода соединяется с костяными объятиями и ужасом.