Домик, которому не радуется гробовщик, нарочито весёлого цвета – жёлтый. Цветовая гамма повести небогата, и чёрный цвет в ней не назван ни разу, тем не менее этот неназванный цвет профессии в соединении с угрюмостью героя является фоном, на котором активным контрастом играют вспыхивающие несколько раз жёлтый, красный, светло-зелёный – в частности, помимо жёлтого домика, "жёлтые шляпки и красные башмаки", которые надевают дочери Адрияна, отправляясь с ним вместе в гости. Яркие краски функционально подобны остроумной окраске повествования вокруг героя повести: они также ему недоступны и тоже активно его изолируют в человеческом мире. И сами дочери Адрияна, надевшие жёлтые шляпки и красные башмаки, составляют в повести своему отцу неявную, но ощущаемую "оппозицию". Дочери упоминаются почти всякий раз в таком контексте, что Адриян их бранит, журит, опасается (в сонном сюжете): "Не ходят ли любовники к моим дурам?" – а они со своей стороны составляют ему контраст ярким цветом своей одежды в праздничный день. Только в последней фразе обрадованного гробовщика и повести ("Ну коли так, давай скорее чаю, да позови дочерей") как будто снимается это неявное противоречие, проходящее через текст.
Наконец, "печальные размышления" в новом жёлтом домике представляют собой наибольшее неравновесие внутри достигнутого жизненного равновесия гробовщика, воплощённого в этом самом домике. "Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти. Но Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб её наследники, несмотря на своё обещание, не поленились послать за ним в такую даль и не сторговались бы с ближайшим подрядчиком".
Мы застаём героя повести в момент исполнения его давней мечты. Но это исполнение желаний – неполное, ибо переселяется гробовщик, оставляя на прежнем месте заботу, неразре-шившуюся проблему; подчеркнуто, как затянулось её разрешение: "около года находилась при смерти", но так и не умерла за этот значительный срок до отъезда Прохорова. Так, прошлое не завершено, и самыми первыми мыслями на новом месте он связан со старым местом. Всё реальное действие повести происходит на небольшом пространстве, обозначенном словами Готлиба Шульца: ". живу от вас через улицу, в этом домике, что против ваших окошек". Но этому реальному короткому пространству противоречит в плане "скрытой семантики" существования Прохорова обширное пространство между Никитской и Разгуляем (такая даль!), к которому он прикован мыслями: оно и реализуется в дальнейшем как пространство, в котором протекает сонная фабула.
Итак, уже в экспозиции накопляется "скрытая семантика", которая будет вскрываться ходом событий.
4
Если, таким образом, в беседе с Готлибом Шульцем отношения Адрияна Прохорова с живыми и мёртвыми "остроумно" уравновешены – исходное положение повести, изображающее жизненное равновесие гробовщика, то в дальнейшем по собственной внутренней логике этого остроумия повесть идёт к нарушению этого равновесия и границы этого и иного мира, действительности и сонного бреда. Когда на серебряной свадьбе у Шульца пьют "за здоровье тех, на которых мы работаем", гробовщику предлагают пить "за здоровье своих мертвецов". "Все захохотали, но гробовщик почёл себя обиженным и нахмурился. Никто того не заметил." Никто не заметил грани, что начала ему открываться в этом фатальном остроумии самого его равного во всех отношениях положения среди таких же честных профессионалов. Та самая логика, что соединяет всякого мастера с его клиентурой и всех их друг с другом, как взаимных клиентов друг друга, образуя прочную внутреннюю связь человеческого мира ("Гости начали друг другу кланяться, портной сапожнику, сапожник портному, булочник им обоим, все булочнику и так далее"), гробовщика объединяет с потусторонним миром. Тост, обращённый к нему "среди сих взаимных поклонов", выводит его из круговой поруки естественных человеческих связей; неожиданно гробовщик из них выпадает.
С тостом к нему обращается персонаж, представленный так: "Из русских чиновников был один буточник, чухонец Юрко…". Этой "забавной" характеристикой Юрко отделён от немцев, но и от русского гробовщика (национальное противопоставление начинает приобретать значение в этом эпизоде). Особая роль Юрки и проявляется в том, что его остроумное слово вскрывает перед умственным взором гробовщика "скрытую семантику" его положения (заметим, что тост Юрки настигает Адрияна как раз в тот момент, когда он "пил с усердием и до того развеселился, что сам предложил какой-то шутливый тост").
Про Юрку рассказывается, что немцам, живущим около Никитских ворот, случалось ночевать у него с воскресенья на понедельник; в конце же пирушки гости "под руки отвели Юрку в его бутку, наблюдая в сем случае русскую пословицу: долг платежом красен". Эти как будто бы самодовлеющие подробности служат, однако, развитию темы. Ведь это взаимодействие буточника и ремесленников есть тоже иллюстрация той живой связи присутствующих друг с другом, которая выразилась в их взаимных поклонах и из которой вдруг сейчас выпадает Прохоров.
В монологе после пирушки его сознание уясняет открывшуюся грань и затем – в обращении к мертвецам – переходит её. "Что ж это, в самом деле, – рассуждал он вслух, – чем ремесло мое нечестнее прочих?" (вот оно, пошатнувшееся равновесие беседы с Готлибом Шульцем); ". разве гробовщик брат палачу?" (палач – человек за гранью нормального общества, человек вне людей); ". чему смеются басурмане? разве гробовщик гаер святочный?" – В уме его вскрываются контрасты, которые совмещает в себе его фигура: "брат палачу" и "гаер святочный" (карнавальная фигура), чёрный мрак и весёлое шутовство, которое так же оказывается сопутствующим ему, как могильщикам у Шекспира, – но только не собственное его профессионально-самосознательное философское шутовство, а некий объективный юмор, сопровождающий присутствие гробовщика среди живых людей. Сознание гробовщика выходит из равновесия, выражением чего является сам этот патетический монолог с риторическими вопросами (ср. обычное: "Он разрешал молчание разве только для того, чтобы журить своих дочерей." – и здесь: ". рассуждал он вслух"), напоминающий даже своим построением знаменитый монолог Шейлока как раз из Шекспира (". разве у жида нет глаз?" и т. д.). Собственное бытиё оказывается под вопросом, а за вопросами следует обращение к "моим благодетелям", к потустороннему миру.
Реализуя предложенный ему на пирушке тост, гробовщик приглашает на новоселье "тех, на которых работаю: мертвецов православных" – вместо живых "басурман". Так заостряется еще одна оппозиция – национально-вероисповедальная. Тема немца была введена уже при первом явлении Шульца: "Дверь отворилась, и человек, в котором с первого взгляду можно было узнать немца ремесленника. сказал он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать не можем…". Здесь в этом "мы" повествователь скрыто объединяется со своим унылым русским героем в чувстве превосходства (выражаемого смехом, так вообще не свойственным Прохорову), над тем, кого ниже герой назовет "басурманом". Хотя, однако, это различие отмечено и обыграно, оно не заострено в оппозицию. В беседе с Шульцем и на пирушке до рокового тоста национально-амбивалентного Юрки (русский-чухонец) немцы и Прохоров составляют профессиональное единство и даже "франмасонское" братство. После пирушки, однако, гробовщик себя чувствует ближе к неживым благодетелям, нежели к коллегам, которые над ним смеются: "чему смеются басурмане?". "Своими людьми" становятся мертвецы, в противоположность тем, с кем он в жизни объединён как со своими. Здесь и приобретает значение различие национальное, заостряющееся в принципиальную оппозицию по вероисповеданию: мертвецы свои как "православные" (однако работница возражает на обращение к ним как на святотатство: "Перекрестись!"), коллеги чужие как "басурмане". В переключении действия из фабулы яви в фабулу сна это новое противопоставление выполняет важную роль.