"Записки из подполья": "музыкальный момент" P. S. к статье Александра Суконика
Близко к теме статьи Александра Суконика – неожиданная, вероятно, цитата:
"Весь Ф. Нитчше для меня в "Записках из подполья". В этой книге – её всё ещё не умеют читать, дано на всю Европу обоснование нигилизма и анархизма. Нитчше значительно грубее Достоевского".
Мы знаем Горького как нелюбителя Достоевского – а сказано интересно. "На всю Европу…" И – главное: всё ещё не умеют читать. Это сказано в 1920–е годы (в дневниковой архивной записи), а и сегодня можно повторить. Заколдованный текст (В. Бирюков). Две такие статьи, поступившие одновременно в один журнал из Нью-Йорка и из Брянской области – и обе нелитературоведческие, даже антилитературоведческие, скажем так, заражаясь языком антигероя самих "Записок", статьи как бы авторов-персонажей – не значит ли это, что приходит время заколдованному тексту быть прочитанным?
Вот Суконик назвал романы Достоевского цветочками после подпольных записок – и кто же с этим согласится? Но вот ещё впечатление такого читателя, как М. Л. Гаспаров, прочитавший "Записки из подполья" в 15 лет – и они его "потрясли очень сильно, – но после этого весь остальной Достоевский стал для меня неинтересен: так, те же "Записки", только в ослабленном и разбавленном виде".
Мы выбираем "своих" писателей, чтобы с ними "мыслить и страдать", – Достоевский был Гаспарову чуждым писателем (как, например, и Лидии Гинзбург, как и, далее, всем формалистам, несмотря на классическую работу Тынянова про Фому Опискина, кое-что предвещавшего, кстати, как в подпольном герое, так и в пародиях Достоевского). Но вот "Записки" его, Гаспарова, потрясли очень сильно. Текст единственный в своём роде, текст-уникум – сам по себе, а не лишь как введение к знаменитым романам, текст, не "снятый" затем романами, не покрытый ими, – и почему мы его не умеем читать?
Мы не умеем его распутать и разделить голоса, отделить гениального автора от противного типа. М. М. Бахтин открыл о герое у Достоевского, что он – не характер, не социальная или психологическая фигура, а слово – но что это значит? Это значит, что слово подпольного человека превосходит его характер, обозначенный им самим с первых тактов – "Непривлекательный я человек". Достоевсковедческая тенденция клонит к тому, в основном, чтобы в общем балансе характера и слова снизить удельный вес слова, окрасив его характером, непривлекательным человеком; признать интересные мысли, но как-то всё же компрометировать их – о чём успешно, надо сказать, он сам позаботился: "…я хочу себя компрометировать лично…" Лично себя, но мысли? В самом деле подпольное слово густо окрашено человеком, а вот поди ж ты – предъявлено нам как открытое и прямое высказывание на огромные темы. Сильное высказывание. Слово из подполья "на всю Европу".
"Свиньи цензора" – Суконик приводит это письмо Достоевского брату – "там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, – то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа – то запрещено". Странно здесь это личное "я", как будто глумливую речь своего героя автор берёт на себя. В иных случаях тот же автор тщательно отделял себя от героя ("говорит Девушкин, а не я", я же рожи моей не показывал), здесь же такого стремления не заметно, а есть, напротив, что-то вроде самоотождествления, более сложного, чем тот простой внешний факт, что всё-таки "я" за героя это всё написал.
Странно, с другой стороны, представить, как это человек из подполья вывел бы от себя потребность Христа. Разгадать мы это не можем – следов того, что здесь от цензуры погибло, у Достоевского не осталось (так что не исключена и мистификация Достоевского – предположение К. Степаняна). Тем не менее это – "вывел потребность" – в связи с "Подпольем" именно – сохранилось в письме. Эти два слова Суконик толкует "в духе Вольтера" – как "рационалистический подход к религии". Толкование сомнительное, хотя и как бы похоже: но здесь скорее угадывается гораздо более близкая и злободневная полемическая отсылка, подтверждаемая и текстом "Подполья". Главу о "теоретическом разрыве" из "Былого и дум" Достоевский должен был читать в герценовской "Полярной звезде" в 1858 г. "Теоретический разрыв" произошёл у Герцена и Огарёва с Грановским в 1846–м и состоял в столкновении двух верований – рационально-научного и лично-религиозного.
"Наконец я заметил, что развитие науки, что современное состояние её обязывает нас к принятию кой-каких истин, независимо от того, хотим мы или нет; что, однажды узнанные, они перестают быть историческими загадками, а делаются просто неопровержимыми фактами сознания, как Эвклидовы теоремы, как Кеплеровы законы, как нераздельность причины и действия, духа и материи".
Обязывает нас (здесь собственный герценовский курсив). Ответ Грановского 1846–го года см. чуть дальше, а вот ответ подпольного человека года уже 1864–го:
""Помилуйте, – закричат вам, – восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам её законы, или не нравятся. Вы обязаны принимать её так, как она есть, а следственно, и все её результаты. Стена, значит, и есть стена… и т. д. и т. д."".
Таков ответ Достоевского Герцену устами подпольного человека (ответ на "Эвклидовы теоремы" – на эвклидов бунт Ивана Карамазова – ещё впереди). Но вот каков был ответ Грановского:
"– Всё это так мало обязательно, – возразил Грановский, слегка изменившись в лице, – что я никогда не приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и духа; с ней исчезает бессмертие души. Может, вам его не надобно, но я слишком много схоронил, чтобы поступиться этой верой. Личное бессмертие мне необходимо".
Воля ваша, Суконик, тут не Вольтер. На категорически-рациональное хотим мы или нет ответ совсем нелогический и "своевольный" (на языке подпольного человека – а можно ли представить личность более полярную столь привлекательному Грановскому?) – мне необходимо. Воистину экзистенциальный спор интонаций в русские сороковые годы (а на Западе – Кьер-кегор в это время). Но никакая это не рациональная "необходимость" ("в духе Вольтера"). Рационален Герцен, экзистенциален Грановский. Это потребность, та самая, кажется, какую Достоевский "вывел", поверим ему, устами непривлекательного героя. Вывел или не вывел? Мы можем только гадать, но отсутствующее (недостающее?) в тексте "Записок" звено не случайно восполнил своим письмом Достоевский – восполнил тем самым картину ответа детерминисту Герцену. "Вывел" – т. е. ввёл в картину религиозную потребность как сильнейшую в человеке силу.
"Подполье" собрало в узел и европейские и свои отечественные идейные нити; собрало в антиреакции – "теоретический разрыв" в "Былом и думах" один из примеров. В литературе того столетия можно также собрать ряд "антипараллельных мест" к достоевским "Запискам". Антиреакции на антиреакции – непреднамеренные и потаённо осознанные (как, увидим, у Чехова). Что во мне свободного-то останется, глумится подпольный, если я показал такому-то кукиш, а мне расчислят и докажут, что и необходимо должен был показать, "потому, что не мог не показать"? А через несколько лет Лев Толстой откликнется в теоретическом эпилоге "Войны и мира": "Вы говорите: я не свободен. А я поднял и опустил руку. Всякий понимает, что этот нелогический ответ есть неопровержимое доказательство свободы". Но тут же Толстой шаг за шагом ограничивает и почти снимает это доказательство как нашу иллюзию, подобно тому как "законы Кеплера и Ньютона" отменяют непосредственно ощущаемое нами чувство неподвижности нашей земли. Так и с поднятой рукой как непосредственно ощущаемой нашей свободой. И вновь "Ке-плеровы законы". "Так называемая свобода воли есть не что иное, как…" – формулирует от имени законов автор-герой "Записок".
И, наконец, в итоге большого цикла нашей литературы – Чехов. Почти уже предсмертное письмо его С. П. Дягилеву (30 декабря 1902): "Теперешняя культура – это начало работы во имя будущего, (…) чтобы хотя в далёком будущем человечество познало истину настоящего Бога – т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре".
"Это сухой ум, и он хотел убить в нас Достоевского", – отозвался в частном письме (но тем откровеннее) на смерть Чехова Иннокентий Анненский. И что интересно – именно автора "Записок из подполья" он (Чехов, по Анненскому) хотел в нас убить. Против имени Достоевского он выставил как аргумент "дважды два", конечно, помня из подпольных записок, что "дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти". Антипараллельные места у Герцена и Чехова окружают "Записки" с двух исторически и хронологически разных сторон, но отрицательно соотносятся с ними по той же части – по части религиозного потенциала "Записок", открыто даже в них не проявленного. Но именно в этом пункте вступают с ними в антиконтакт.