Продолжения "истинной повести" (как определил А. М. Песков жанр своей полбиографии 1990 г.) пока не последовало. Вместо неё нам представлена "Летопись жизни и творчества" – и это истинный подвиг. "Истинная повесть" жизни такого поэта нуждается во "встречном душевном движении" и сверхнаучнописатель-ском сотворчестве – но оно предполагает твёрдую научную почву под ногами. Прочность такой основы, сработанной Песковым и группой его помощниц, кажется максимальной. От уже существующих писательских "Летописей" эта отличается немалой особенностью, той, что это ещё и полное собрание писем поэта. Все известные 307 писем печатаются здесь полностью, многие впервые (большая часть из них – по-французски и публикуется в оригинале и с переводом). "Летопись" – не биография, но биография без подобной "Летописи" – на слабых ногах.
Путь Толстого
У Льва Толстого был в русской литературе самый долгий век – человеческий и писательский: он родился ещё при Пушкине и умер, пережив Чехова, при Горьком и Блоке. Усадьба Ясная Поляна в Тульской губернии, где 28 августа 1828 г. родился Лев Николаевич, принадлежала его деду – генерал-аншефу ещё екатерининских времен князю Николаю Сергеевичу Волконскому (1753–1821), удалившемуся от дел при Павле и гордо затворившемуся в своём имении; такова же будет в "Войне и мире" фигура старого князя Болконского. Переменив деду только первую букву в фамилии, Толстой представлял себе его в те старые времена, передавая предсмертное воспоминание старого князя о лучших днях его жизни: "Он… закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, весёлый, румяный, в росписной шатер Потёмкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его" ("Война и мир", т. 3, ч. 2, III).
Толстой-художник не хотел, чтобы за его героями искали реальных лиц, прототипов, и тем не менее в его авторском сознании они были. Ясная Поляна маячит за Лысыми Горами, и можно было бы сказать, совмещая искусство и жизнь, что родился будущий писатель у Марьи Болконской и Николая Ростова. Этими родственными связями он был как художник приближен не только к 1812 году, но даже и к прошедшему веку. И недаром его любимыми писателями, под впечатлением от которых он в молодости начал свою литературную деятельность, были корифеи европейского просветительства XVIII столетия (в философском плане) и сентиментализма (в плане литературном) – Стерн и Руссо, а влияние Руссо, учившего о возврате испорченного человечества к естественной чистоте сознания и нравов, во многом определило идейную позицию Толстого-проповедника, разоблачителя общественной лжи и государственного насилия. Молодой Толстой следовал за Руссо, когда провозглашал: "Идеал наш сзади, а не впереди. Воспитание портит, а не исправляет людей" – и призывал учиться подлинному искусству у своих учеников в Яснополянской школе, крестьянских детей.
Кончалась же жизнь Толстого среди нараставшей в стране революционной катастрофы, которой он не желал и хотел бы её предотвратить, но которой своей сокрушительной критикой всех общественных установлений немало способствовал. В 1908 г. к его восьмидесятилетию появились в русской печати одновременно две статьи: одна называлась "Лев Толстой, как зеркало русской революции", другая – "Солнце над Россией". Одна принадлежала все мы знаем кому – профессиональному революционеру В. И. Ленину, другая – поэту Александру Блоку. Солнце и зеркало: две метафоры, создававшие два совершенно разных образа Толстого. Были они противоположны по пафосу, две эти статьи, но обе небеспочвенны как отражения разноречивых граней исторической роли величайшего в России тогда человека. Как говорили тогда, два царя в России – Николай II и Лев Толстой, и первый боится второго, а второй первого не боится. Если не зеркалом, то могучим действующим лицом в революции нашей Толстой, помимо воли своей, явился, потому что вместе со всеми видами общественного и государственного зла на протяжении тридцати последних лет своей проповеднически-пророческой деятельности он последовательно разрушал в сознании русского общества авторитет и всех главных скреп, какими держится всякое общество: государства как такового, науки как таковой, "сложного" господского искусства, включая Бетховена и Пушкина, современной медицины, современного брака и существующей церкви.
Но в то же самое время устами поэта Блока (поэтически глубоко Толстому чуждого "декадента") лучшее русское общество перед зреющей катастрофой говорило о художнике Толстом как о самом по себе "гранитном устое" национальной жизни: "Часто приходит в голову: всё ничего, всё еще просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой. Ведь гений одним бытиём своим как бы указывает, что есть какие-то твёрдые, гранитные устои: точно на плечах своих держит и радостью своею поит и питает свою страну и свой народ (…) А если закатится солнце, умрёт Толстой, уйдёт последний гений, – что тогда?"
Что стало "тогда" – все мы знаем. Это было общей мыслью и общей надеждой "тогда": пока жив Толстой… Самое его присутствие в современности словно удерживало разрушительные силы истории, которые в то же время он же к действию, как сказочный чародей, вызывал. Так жизнь Толстого и его искусство пролегли по эпохам русской истории, связали их на больших расстояниях и стали сами по себе выражением решающего её перевала.
Происхождением Толстой принадлежал к родовитой аристократии и, как положено аристократу, не считал себя "литератором". В 1883 г. он говорил одному из неисчислимых своих собеседников: "Тургенев – литератор, Пушкин тоже был им, Гончаров – ещё больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я – не литераторы". Он не хотел быть профессиональным литератором, живущим от литературы, каким в самом деле был уже Пушкин. Но не одна аристократическая спесь в таком самосознании. Он с юности хотел быть свободно живущим и действующим человеком, не прикреплённым к профессии, хотя бы и такой свободной, как изящная словесность, – и он таким человеком был. И писателем он стал стихийно, непреднамеренно. Юный Толстой – студент Казанского университета, вначале по восточному, потом по юридическому факультету. Студентом он был плохим и курса не кончил; но студенту-юристу надо было писать работу на тему о сравнении "Наказа" Екатерины Великой и "Духа законов" мыслителя французского Просвещения Монтескьё – и эта работа, вспоминал он потом, "открыла мне новую область умственного самостоятельного труда". Это было его приобщение к XVIII столетию и к социальным и нравственным темам будущих размышлений всей его жизни. Одновременно он стал вести дневник и не оставил его до конца своих дней, и это было первой школой – не писательства, о котором он ещё не думал, а непрерывного ежедневного самонаблюдения, школой внутреннего анализа, которую он проходил на себе и перенёс потом, уже в писательстве, на других людей, на каждого человека и в целом на мир. Университет он бросил без сожаления и возвратился в Ясную Поляну, чтобы вести хозяйство и устраивать к лучшему жизнь своих крепостных. Своими руками он сконструировал молотилку и ходил по крестьянским избам, как будет ходить – уже в его рассказе – "личный" (близкий ему и как бы родившийся от него) его герой Дмитрий Нехлюдов в одном из ранних рассказов – "Утро помещика".
Но и в усадьбе ему не сидится, и он почти случайно (сопровождая брата Николая) отправляется в действующую армию на Кавказ. Это 1851 год, Толстому 22 года. На Кавказе он никак не может прибиться к армии и не имеет ясного места и дела, и в основном пребывает праздно в казачьей станице Старогладков-ской, находящейся как бы на линии фронта, эпизодически волонтёром участвуя в небольших операциях. Это – будущие "Набег" и "Казаки", но – будущие. Пока же он в таком неопределённом и необязательном положении, думая начать военную карьеру и не начиная её, проводит три года без малого. Но – на Кавказе он пишет "Детство", первую свою прозу. Повесть послана в Петербург Некрасову в "Современник" – и неожиданно в августе 1852 г. приходит письмо от Некрасова. Повесть принята и напечатана в том же году в этом лучшем российском журнале, и путь Толстого-писателя – начался.