Ж.-Л. Давид "Амур и Психея"
Сердце перестаёт биться. Лёгкие отказываются дышать. Белоснежный чулочек снят с ножки Психеи. Пока медленно, медленно обнажались колено, щиколотка, нежная детская пятка – пролетали годы. Вечность прошла, пока показались пальчики… и вот – исполнилось всё. Больше нечего ждать, не о чем мечтать, не для чего жить. Ничего больше нет. Только голые ножки ангельчика, прижатые к окостеневшим губам, и единственный свидетель – Бог. Он был титулярный советник, она генеральская дочь. И вот, вот…
Рембрандт "Вирсавия"
Простыня холодная, как лёд. Ночь мутно просвечивает в окно. Острый птичий профиль запрокинут на подушках. О, подольше, подольше, скорей, скорей. Всё достигнуто, но душа ещё не насытилась до конца и дрожит, что не успеет насытиться. Пока ещё есть время, пока длится ночь, пока не пропел петух и атом, дрогнув, не разорвался на мириады частиц – что ещё можно сделать? Как ещё глубже проникнуть в своё торжество, в суть вещей, чем ещё её ковырнуть, зацепить, расщепить? Погоди, Психея, постой, голубка. Ты думаешь, это всё? Высшая точка, конец, предел? Нет, не обманешь.
Тишина и ночь. Голые детские пальчики прижаты к окостеневшим губам. Они пахнут невинностью, нежностью, розовой водой. Но нет, нет – не обманешь. Штопором, штопором вьётся жадная страсть, сквозь видимость и поверхность, упоённо стремясь распознать в ангельской плоти мечты свою кровную стыдную суть. – Ты покажи сквозь невинность и розовую воду, чем твои белые ножки пахнут, Психея? Тем же, что мои, ангельчик, тем же, что мои, голубка. Не обманешь, нет!
И Психея знает: нельзя обмануть. Ея ножки трепещут в цепких жадных ладонях и, трепеща, отдают последнее, что у ней есть, самое сокровенное, самое дорогое, потому что самое стыдное: легчайший, эфемерный и всё-таки не уничтожимый никакой прелестью, никакой невинностью, никаким социальным неравенством запах. Тот же, что от меня, голубка, то же, что от моих плебейских ног, институточка, ангельчик, белая кость. Значит, нет между нами ни в чём разницы и гнушаться тебе мною нечего: я твои барские ножки целовал. Я душу отдал за них, так и ты на гнись, носочки мои протухлые поцелуй. "Он был титулярный советник, она генеральская дочь"… что же мне делать теперь с тобой, Психея? Убить тебя? Всё равно – ведь и мёртвая теперь ты придёшь ко мне.
(Георгий Иванов "Распад атома")
…Первый раз я пошёл к тем созданиям, которые носят название "chattes" <"кошечки" (франц.)>.
Но оказалось, что они мне ещё противнее женщин. Я хотел любить Ганимеда, Антиная, а я видел перед собой какие-то карикатуры на женщин, тех женщин, от которых я бежал.
Э. Мунк "Юноша и проститутка"
Меня возмущала эта имитация, эти женские платья, парики, когда я искал именно божественного юношу!
И, кроме того, я вовсе не хотел того, что эти создания мне предлагали. Я хотел преклоняться перед красотой тела, перед гордым лицом молодого полубога. Я хотел расточать до самозабвения ласки моему кумиру и ждать от него только поцелуя и ласки. Я хотел дружбы, более сладкой, чем любовь.
А эти изуродованные создания, эти размалёванные куклы предлагали мне то, чем они торговали.
Они не понимали культа древних – они знали грубый обычай Востока, вызванный недостатком в женщинах.
Я бежал от них с ещё большим отвращением, чем от их товарок по ремеслу.
(Евдокия Нагродская "Гнев Диониса")
М. Зичи "Продажная любовь"
Э. Жора "Транспорт с продажными женщинами в Сальпетриер"
Всё это тянется, как резинка, и никакого индивидуального интереса. Только наблюдаешь общие законы <проститутки>…
Несмотря на важность проституции, однако, в каком-то отношении, мне не ясном, – они суть действительно "погибшие создания", как бы погаснувшие души. И суть действительно – "небытие"; "не существуют", а только кажется, что они "есть". <…>
Любовь продажная кажется "очень удобною": "у кого есть пять рублей, входи и бери". Да, но
Облетели цветы,
И угасли огни…
Что же он берёт? Кусок мёртвой резины. Лайковую перчатку, притом заплёванную и брошенную на пол, которую подымает и натягивает на свою офицерскую руку и свою студенческую руку. "Продажная любовь" есть поистине гнусность, которая должна быть истреблена пушками (моя гимназическая мечта), порохом и ножом.
На неё нужно смотреть, как на выделку "фальшивой монеты", подрывающей "кредит государства". Ибо она, все эти "лупанары" и переполняющие улицы ночью шляющиеся проститутки – "подрывают кредит семьи", "опровергают семью", делают "ненужным (осязательно и прямо) брак". Ну, а уж "брак" и "семья" не менее важны для нации, чем фиск, казна.
(Василий Розанов "Опавшие листья")
…Возвращаясь домой по бульварам и переходя ярко освещённую и потому ещё более пустынную площадь, – я обогнул сидевших на внешней скамье трамвайного вокзальчика проституток. Как всегда, – от их предложений и заигрываний, которыми они меня позвали, пока проходил мимо, – я почувствовал оскорблённое самолюбие самца, в котором одним этим заигрыванием как бы отрицалась возможность получить бесплатно у других женщин то же самое, что они мне предлагали приобрести за деньги.
Несмотря на то, что проститутки с Тверской были по внешности подчас много привлекательнее тех женщин, за которыми я ходил и которых находил на бульварах, – несмотря на то, что пойти с проституткой обошлось бы денежно никак не дороже, – что опасность заболевания была всё равно велика, и что, наконец, взяв проститутку, я избавлялся от многочасового хождения, поисков и оскорбительных отказов, – несмотря на всё это, – я никогда не ходил к проституткам.
Я не ходил к проституткам по причине того, что мне хотелось не столько узаконенного словесной сделкой прелюбодеяния, сколько тайной и порочной борьбы, с её достижениями, с её победой, где победителем, как мне казалось, было моё Я, моё тело, глаза, которые были моими и могли быть только у меня одного, – а не те несколько рублей, которые могли быть у многих.
Я не ходил к проституткам ещё оттого, что проститутка, взяв деньги вперёд, – отдавала мне себя, выполняя при этом некое обязательство, – она делала это принудительно, – даже, может быть (так воображал я себе), сжав при этом зубы от нетерпения, желая только одного: чтобы я поскорее сделал своё дело и ушёл, и что в силу этого враждебного её нетерпения – со мной в постели лежал не распалённый соучастник, а скучающий созерцатель. Моя чувственность была как бы повторением тех чувств, которые по отношению ко мне испытывала женщина.
А. де Тулуз-Лотрек "Улица Мулен: Медосмотр"
Я не успел пройти и половины короткого бульвара, когда заслышал, как кто-то поспешными мелкими шажками и тяжело дыша настигает меня.
(М. Агеев "Роман с кокаином")
В небольшом скверике его нагнала какая-то мрачная, сгорбленная фигура.
– Тебе чего, старуха?
– Господин, пойдёмте со мной… получите такое удовольствие, что потом и сами будете ходить, и друзьям закажете.
– Что ты болтаешь? Что у тебя? Бардачок, что ли?
– Зачем бардачок? Так просто. Девочек содерживаем.
– Девочек?
– Зайдёмте хоть посмотреть только.
– Знаем мы эти сказки!
– Да ведь только посмотреть! Понравится – останетесь, нет – уйдёте.
Ну, ладно. Но только имей в виду – я плачу хорошо, но и требую хорошего.
– У меня вам всё понравится!
– Ладно, показывай дорогу!
Старуха, быстро перейдя сквер, повернула в переулок и скорым шагом двинулась по нему, поминутно оглядываясь, как видно, опасаясь, чтобы "гость" не потерял её из виду. Еще несколько поворотов по переулкам – и старуха остановилась перед одноэтажным домиком с закрытыми ставнями. Открыв ключом дверь, сводня пропустила вперёд Сашу и заперла её за собой.