Двойственность заключена также в феноменах мышления и речи. Наше мышление диалогично, и это заставляет нас думать, что то, что мы думаем, может быть с легкостью понято другими, после того как мы сформулируем это в словах. Но это, разумеется, заблуждение, которое, впрочем, не так-то легко заметить. Дело в том, что мы сами себя понимаем, но мы понимаем себя еще до того, как облекаем эту свою идею в слова. И в этом загвоздка. Мы понимаем себя на уровне значений, но трансформация значений в знаки убивает истинное содержание нашей мысли. Да, мы схватываем мысль, которая родилась в нас, суть мысли, но мы не мыслим знаками, мы мыслим значениями. Формулируя же свою мысль в словах, мы продолжаем ее понимать, а наши визави – нет. Они дешифруют нашу мысль в соответствии с теми значениями, которые у них стоят за теми знаками, которые мы используем в своей речи. Поскольку же значения знаков у каждого человека свои (пусть эти различия, подчас, и не слишком существенны, но много небольших искажений дают значительное искажение в сути), то интерпретация наших слов другими людьми весьма и весьма отличается от исходных смыслов. И ведь мы не можем, не в силах проверить, проконтролировать понятность своей мысли для другого. Однако же, и сомневаться в том, что нас поняли правильно, у нас тоже нет никаких оснований. Почему? Потому что нашему собеседнику кажется, что он нас понимает, и он сообщает нам об этом: "Да, я тебя понимаю". Однако, то, что он понимает, и то, что понимаем мы, – это разные вещи. Возникает иллюзия понимания, но не понимание. Итак, двойственность – непременный элемент способа существования личности.
По сути, один человек не может понять другого чисто технически, не говоря уже о том, что, даже если бы очень захотеть, всего не расскажешь, за другого, как он переживает, не переживешь и не почувствуешь, как он чувствует. В каждом из нас свои установки, свои потребности, привычки, пристрастия – пересечения случаются, а синергичности – нет. Короче говоря, личности не бывает без одиночества… Здесь надо оговориться, что "одиночество", чувство одиночества понимается нами как переживание своей противопоставленности миру. О том, что такое это "социальное одиночество", мы скажем в соответствующем разделе данной книги. Но уже тут важно пояснить, что речь идет о неконгруэнтности, отличности наших индивидуальных реальностей, обусловленных гносеологическим устройством психики человека, а как следствие – о способе существования нашей личности, которая не может рассчитывать на то, что она будет понята так, как она сама того хочет. Нас "отлучили" в это "одиночество" еще в раннем детстве, когда мама впервые сказала нам "нет", в тот самый момент, когда она сказала нам "надо", а мы не хотели. Это настолько сильное и глубокое противоречие, что его просто невозможно осознать ребенку. Невозможно это сделать и теперь, поскольку мы не помним ничего другого, но лишь такое свое состояние – "социального одиночества".
В современном шумном и беснующемся мире только сумасшедший не почувствует себя одиноким. Формальность и множественность наших отношений с окружающим миром толкает нас к пропасти одиночества и словно отторгает от мира. Современный человек устает от множественности своих отношений, от социальной занятости и часто мечтает об одиночестве, но такое отшельничество не делает его счастливым. Он хочет тепла и поддержки еще больше, нежели человек, живший в общине тысячу лет назад. Но нереализованность этой потребности его фрустрирует, озлобляет. Таким образом, одиночество как perpetuum mobile – само себя воспроизводит, провоцирует, продвигает.
Человеку чуждо одиночество, и он злится на мир, который обрек его на страдания одиночества. Но, с другой стороны, ведь только в этом мире и только в нем можно спастись от одиночества. Если же мы дадим себе слабину и позволим себе разозлиться на мир за наше страдание – одиночество никогда уже не покинет нас, поскольку злое одиночество, как и злая собака, охраняющая хозяйский двор, никогда и никого не подпустит к "запретной зоне". Казалось бы, одиночество, напротив, должно стимулировать нас к открытости, но этого не происходит. И именно оно, являясь противоречием, укорененным в самом способе существования личности, ведет к изменениям, которые, в конечном итоге, через кризис позволяют личности переродиться из "общественного продукта" в индивидуальность.
Глава вторая
Пространство психотерапии
Введение дефиниций
Пространство психологии, психотерапии в силу ряда причин, прежде всего исторических, очень широко и не имеет естественных пределов. Тут и практика в области психиатрии (как "малой", так и "большой"), и психологическое сопровождение различных видов деятельности (как в той же медицине, так и вне ее), и бизнес-консультирование, и разработка маркетинговых стратегий, и анализ бизнес-проектов, а также мировоззренческие, социальные, философские, религиозные, культурологические и многие другие вопросы. Кажется, легче представить себе сферу той деятельности, где знания о человеке, его психологии и поведении были бы не нужны. Впрочем, как раз такую сферу и очень сложно себе представить… В результате, пространство психологии и психотерапии почти невозможно ограничить.
В чем-то подобное – междисциплинарное – положение психологии и психотерапии имеет важное, позитивное значение, является одним из факторов развития и в научном плане, и в плане "продвижения" соответствующих научных знаний, специальности. Однако, есть и существенные негативные аспекты такого междисциплинарного положения психологии и психотерапии. Там, где "все", там, как известно, и "ничего" или в лучшем случае – "все не слава богу". Поэтому определенный порядок в этом пространстве необходим. Чтобы быть эффективными, мы должны всякий раз хорошо понимать, с каким именно предметом мы имеем дело и в какой именно нише пространстве психологического и психотерапевтического знания мы работаем.
Однако, это благородное намерение – ввести дефиниции и определить области практики для психологии и психотерапии – с порога натыкается на "непредвиденные трудности", впричем, в самых, казалось бы, элементарных вещах. В книге "Развитие личности (психология и психотерапия)" мы уже говорили о том, что психотерапию, как "лечебное средство", не следует путать с психотерапевтическим сопровождением процесса развития личности – то есть с той помощью, которую психотерапевт способен оказать своему пациенту (клиенту), если тот нуждается не в лечении какого-то пограничного психического расстройства, но в содействии при преодолении им кризисов, возникающих на пути его внутреннего, личностного роста.
Это действительно разные вещи – то ли мы действительно лечим (терапевтируем) невротическое расстройство, то ли оказываем помощь врачу-психиатру в социальной и личностной адаптации душевнобольного, то ли мы выполняем роль того Другого, того Собеседника (как писал А.А. Ухтомский), который помогает человеку без очерченного психического расстройства, но с личностным кризисом, найти самого себя. Это разные вещи, хотя, казалось бы, речь идет об одной и той же психотерапевтической помощи.
Сам психотерапевт тут меняется: в одном случае он является, прежде всего, психиатром с дополнительной специализацией по психотерапии, в другом – собственно врачом-психотерапевтом, в третьем – человеком, обладающим, кроме прочего, психотерапевтическими знаниями. Для неспециалиста эти различия вряд ли вполне очевидны, но, на самом деле, это существенно, потому что речь идет о разных способах думать в отношении пациента (клиента): одно дело, если мы "видим" в человеке душевнобольного, другое – нормального человека с функциональным психическим расстройством, с "психологической проблемой" и третье – человека, переживающего внутренние изменения, совершенствующегося, а вовсе не болеющего.
Но даже в этой, казалось бы, такой нехитрой дефиниции все отнюдь не так просто, как может показаться стороннему наблюдателю. Ведь, в любом случае, в психотерапевте есть и психиатр, и собственно психотерапевт, и непосредственно человек, а в его пациенте (клиенте) есть и пациент (клиент), и определенное "психическое состояние", и собственно человек. То есть, отношения врача и его пациента (клиента) в принципе куда сложнее, нежели простое ролевое взаимодействие. Особенно, кстати сказать, это существенно для России, где нет еще социальной "привычки" к психотерапии, и специалиста рассматривают, прежде всего, с точки зрения его личностных и человеческих качеств, а вовсе не как профессионала, специалиста. Прибегая к помощи кардиохирурга, мы, конечно, и от него ждем, что он окажется "хорошим человеком". Но если нам придется выбирать между "хорошим кардиохирургом", но "вздорным человеком", с одной стороны, и "плохим кардиохирургом", но "хорошим человеком" – с другой, мы, скорее всего, выберем первого. В отношении психотерапевта эта логика уже не работает.
Иными словами, быть "хорошим психотерапевтом" (то есть, обладать определенным набором знаний и навыков, талантом) психотерапевту недостаточно. Более того, без соответствующих личностных, человеческих качеств психотерапевт вряд ли сможет осуществить свою лечебную функцию. Как хирург должен предстать перед своим больным на операционном столе в стерильном халате, бахилах, маске, шапочке, с обработанными в специальном растворе руками в одноразовых перчатках, так и психотерапевт должен быть для своего пациента (клиента), прежде всего, хорошим человеком, лишенным собственных психологических проблем, способным к сопереживанию, состраданию, эмоциональному участию и так далее. По сути, это уже часть работы, а особые отношения доверия, участия, заинтересованности и так далее, которые выстраиваются между психотерапевтом и его пациентом (клиентом), – это непременное условие эффективной психотерапии.