Хоть преломлен в их зрящих чашах свет,
Но чист кристалл эфироносных граней.
Они глядят: молчанье – их завет.
Но в глубяхдали грезят даль пространней.
Они – как горный вкруг души туман.
В их снах правдив явления обман.
И мне вестят их арфы у порога,
Что радостен в росах и солнце луг;
Что звездный свод – созвучье всех разлук;
Что мир – обличье страждущего Бога.
В художественной практике и теоретических выступлениях Иванова мысль о внутреннем зрении была одной из самых сущностных для програмы нового искусства, пафос которого заключался в "откровении того, что художник видит как реальность в кристалле низшей реальности". Таким образом, концепция внутреннего зрения сочеталась у провозвестника современной ознаменовательной поэзии, принимавшего мир как "обличье страждущего Бога", с принципом "верности вещам":
Вы, чьи резец, палитра, лира,
Согласных муз одна семья,
Вы нас уводите из мира
В соседство инобытия.
И чем зеркальней отражает
Кристалл искусства лик земной,
Тем явственней нас поражает
В нем жизнь иная, свет иной…
Это убеждение сопрягалось со средневековым понятием о внешней оболочке и внутренней истине, приближаясь к дантовскому пониманию многосмысленности искусства. Рассуждая о буквальном смысле, без которого "было бы невозможно и неразумно добиваться иных смыслов", Данте утверждал, что "в каждой вещи, имеющей внутреннее и внешнее, нельзя проникнуть до внутреннего, если предварительно не коснуться внешнего".
Отмечая эту перекличку столь разных поэтов, надо ли говорить, что, несмотря на единомыслие Иванова с автором "Комедии" относительно прозрения "в сверхреальное действие, скрытое под зыбью внешних событий", их художественная речь была различна по своим стилистическим и не только стилистическим особенностям. Принцип "верности вещам" не всегда спасал русского поэта от чрезмерно рациональной образности и "туманов расплывчатой мистики" (С. Аверинцев). Данте же, как никто, обладал способностью изображать неизображаемое, совлекая с идеальных сущностей покров телесности и вновь восстанавливая его своими изумительными гомеровскими сравнениями, уводящими от потусторонней к земной реальности.
Восторг второго зрения, о котором настойчиво говорил и писал Вяч. Иванов, приводил к пониманию поэзии как символики "истинных реальностей". При этом вставала задача раскрыть природу слова как символа, где энергия словесного выражения ощущается как тайнопись неизреченного и служит, таким образом, общепонятным начертанием внешнего и иератической записью (или иероглифом) внутреннего опыта. Теоретическую попытку решения этой задачи поэт предпринял в статье "Мысли о символизме"; предметом анализа, конечно же, не случайно стал заключительный стих "Божественной комедии": "Любовь, что движет Солнце и другие звезды". Если, утверждал автор статьи, мой слушатель только зеркало, только отзвук, только приемлющий, если луч моего слова не обручает моего молчания с его молчанием радугой тайного завета – тогда я не символический поэт. По его мнению, символист должен заставить душу слушателя петь другим, нежели сам поэт, голосом, должен уметь исторгнуть из ее сокровенной глубины музыку, в которой звучащие извне мелодии вещего слова сливаются в одно восполнительное внутреннее слово.
Рассмотрим, писал Иванов, музыкальный строй дантовского стиха. В нем три ритмические волны, выдвинутые цезурами и выдвигающие слова Amor, Sole, Stelle, – ибо на них падает ictus. Светлые образы Любви, Солнца и звезд кажутся ослепительными вследствие этого словорасположения. Они разделены низинами ритма. В промежутках между сияющими очертаниями идей зияет ночь. Музыка стиха воплощается в зрительное явление. Так напечатлевается в душе необъятно и властно всезвездный небосвод. Созерцание звучащего свода влечет откровение: Любовь движет Солнце и другие звезды; "движет" – слово как таковое, оно слово как Лоgos. Так увенчивается Данте тройным венцом певучей власти (звука, образа и слова как такового).
Но, продолжал Иванов, это еще не все, чего поэт достигает. Потрясенная душа обретает в себе восполнительное внутреннее слово. В ней самой открывается Вселенная. Что видит она над собой вверху, то разверзается в ней внизу: Солнце и звезды, и созвучный гул сфер, движимых мощью собственного Движителя. Это состояние души Иванов запечатлел в одном из стихотворений "Кормчих звезд", эпиграфом и поводом для которого как раз и послужил заключительный стих "Комедии" L'Amor che muove il Sole l'altère Stelle: (Dante, Parad.,XXII)
Над бездной ночи Дух, горя,
Миры водил Любви кормилом;
Мой дух, ширяясь и паря,
Летел во сретенье светилам.И бездне – бездной отвечал;
И твердь держал безбрежным лоном;
И разгорался, и звучал
С огнеоружным легионом.Любовь, как атом огневой,
Его в пожар миров метнула;
В нем на себя Она взглянула –
И в Ней узнал он пламень свой.
Так, задолго до доклада и статьи "Мысли о символизме" поэт "записал" "восполнительное внутреннее слово", видимо, хорошо памятуя замечание Данте, что высшее небо (Эмпирей) охвачено пламенем или огнем, но не материальным, а духовным, каким является Любовь, что движет Солнце и другие звезды. В статье же, продолжая осмыслять реакцию на дантовский стих, он убеждал, что душа в лад с космосом поет собственную мелодию любви, как в Данте пела мелодия Беатриче, когда та вещала свои космические слова. Вот почему завершительный стих "Комедии" не только художественно совершенный, но и стих истинно символический. Кроме того, писал Иванов, он представляет собой синтетическое суждение, в котором к подлежащему-символу (Любовь) найден мифотворческой интуицией поэта действенный глагол (движет солнце и звезды). Итак, перед нами, утверждал он, мифотворческое увенчание символизма, ибо миф и есть синтетическое суждение, где сказуемое-глагол присоединяется к подлежащему-символу. "Священный глагол ιερός λόγος, – писал Иванов, – обращается в слово как μϋθος".
Отмечая, что в заключительном стихе Дантова "Рая" все образы слагаются в миф и мудрости учит музыка, он снова повторял, что символизм связан с целостностью личности как самого художника, так и переживающего художественное внушение. Его идеи о мифотворчестве были призваны будить в людях мистическую жизнь, "легкими прикосновениями облегчить в других прорастание цветов внутреннего опыта" и тем самым подготовить эпоху "святого, соборного" искусства, где слово-символ станет магическим внушением, приобщающим слушателя к мистериям поэзии".