Он решительно отвергал эту католическую доктрину и, как Данте, который доказывал ревнителям папы, что "верховная власть не принадлежит принцепсу, а находится в его пользовании", настойчиво возражал тем, кто называл папу главой церкви. Не говоря уже о том, утверждал Соловьёв, что "Церковь в своей нераздельной целости может иметь своим Главою только Христа, и, имея в виду только видимую часть Церкви, нужно признать, что в совокупности своего исторического бытия, обнимающего века и тысячелетия в прошедшем и будущем, она никак не может иметь своим главою личность папы, т. е. этого смертного человека, занимающего в данную минуту римский престол, ибо в таком случае у всей исторической Церкви оказалось бы столько глав, сколько было и сколько будет, что отнимало бы у нее всякое единство во времени" (там же, с. 84).
И все же сходство Соловьёва с Данте только внешнее. В "дантовские" слова облечены идеи, которых нет и не могло быть в "Монархии" и которые, как правило, противоречат убеждениям ее автора. Критикуя папизм, Соловьёв тем не менее лелеял мысль о духовном господстве церкви. Он полагал, что вина средневековых пап по отношению к государству заключалась не в том, что они утверждали превосходство духовной власти, а в том, что вопреки этому превосходству переносили цель своей деятельности в низшую область, государственную или политическую, усваивали себе ее характер и действовали ее средствами (IV, 95).
Само же подчинение государства и гражданского общества церковной власти, "призванной, – как говорил Соловьёв, – к владычеству над миром во имя Того, кто победил мир" (там же, с. 101), казалось ему несомненной истиной, но, считал он, святой престол стал стремиться к мирскому господству "над мирскими началами и властями не свободною силою духа человека, победившего мир, а плотским и рабским насилием" (там же, с. 10) – и в этом была ложь и ошибка. Вина папизма, уверял Соловьёв, не в том, что он превознес, а в том, что он унизил папство. Не первосвященники должны становиться царями, а напротив – царям должно восходить до религиозного союза и нравственного единения и нравственного единения с истинными первосвященниками (там же, с. 95). Автор "Великого спора…" был убежден, что "вселенская истина, навеки данная Церкви, а во времени постоянно определяемая для всех чрез авторитет духовной власти, нравственно обязательна для всякого отдельного ума" (т. 4, с. 95) и что человечество стоит перед дилеммой: "…или обязательный авторитет Церкви, или умственная и нравственная смута" (там же, с. 101).
В этом выводе утонченный томизм философа раскрывался в полной мере. Он-то и разводил Соловьёва с Данте. Если средневековый поэт утверждал, что для устройства совершенной гражданской жизни и достижения земного счастья не нужны ни церковь (Монархия, кн. 3, XV), ни даже христианская религия (там же, XVI) и ее божественное право (там же, X), то Соловьёв лишь в свободной теократии видел единственную возможность для пресечения мирового зла. Если он полагал, что "временная, внешняя жизнь человека и человечества только тогда и есть жизнь, когда она не отделяется от его вечных целей, а берется лишь как средство и переход" к иному бытию (т. 4, с. 90), то Данте верил, что "неисповедимое провидение" поставило перед человеком не одну, а две цели, до которых нужно "доходить различными средствами": блаженство здешней жизни, заключающееся в проявлении собственной добродетели, и блаженство вечной жизни, заключающееся в созерцании божественного лика (Монархия, 3, XVI). Он убеждал, что Христос, "будучи образцом для церкви", не имел попечения о царстве земном (там же, XV, 6–7), что Иисус Христос "есть камень, на котором воздвигнута церковь, основание же империи – человеческое право" (там же, X, 7–8).
Словно возражая ему, Соловьёв писал: "Говорят о полном разделении и разграничении между двумя областями – церковной и гражданской. Но вопрос именно в том, может ли гражданская область, могут ли мирские дела по существу своему быть совершенно независимыми, иметь такую же безусловную самостоятельность, какая должна принадлежать божественным по их существу…" (IV, 90).
Такое разграничение в логичном соответствии со своим представлением о "богочеловеческом" смысле истории Соловьёв называл "смертью и разложением" (там же). В отличие от Данте он отрицал самостоятельную ценность государства, о чем прямо заявлял в "Оправдании добра": "Для христианина государство, даже и осененное крестом, перестало быть высшим благом и окончательною формою жизни. Вера в вечный Рим, т. е. в безусловное значение единства политического, заменилось ожиданием "Нового Иерусалима", т. е. внутреннего духовного объединения возрожденных людей и народов" (VIII, 483).
Вместе с тем Соловьёв считал, что государство – необходимое предварительное условие проявления высшей безусловной истины (VII, 496) и отводил России мессианскую роль в плане воссоединения и возрождения христианского мира. Православная страна, говорил он, многие века не принимавшая участия в споре Востока и Запада, может и должна взять на себя посредническую обязанность и действительно стать третьим Римом, т. е. представлять собою начало, примиряющее две враждебные стороны (IV, 16, 19).
По его мнению, примирение восточной церкви с западной должно было совершиться в "братском соглашении с тем духовным началом, на котором зиждется жизнь западного мира" (там же, с. 17). Но это не означало, что утопия Соловьёва носила лишь религиозно-культурный характер и предполагала лишь духовное единство Востока и Запада. Признание за одним народом и одной страной исключительной миссии в примирении противостоящих сил свидетельствовало не только о религиозном, но и о политическом содержании его концепции. В свое время на это указывал H. A. Бердяев, отмечавший, что в "мучительной проблеме" Востока и Запада Соловьёв склонялся к католически-формальному пониманию единства церкви и слишком "упирал" на политику.
В действительности так оно и было. В специальной записке, которая была доставлена папе Льву XIII, Соловьёв следующим образом пояснял пользу от воссоединения церквей: Рим приобрел бы народ благочестивый и преданный религиозной идее, а Россия, освободившись от невольного греха раскола, была бы способна осуществить свою великую миссию – собрать вокруг себя все славянские народы и основать новую христианскую цивилизацию. Позднее, решая ту же проблему Востока и Запада, он высказался еще определеннее: "…политическое назначение России – доставить вселенской церкви политическое могущество, которое ей необходимо, чтобы спасти и возродить Европу". Соловьёв надеялся, что при выполнении Россией этой миссии откроется возможность создания мировой державы, в которой удастся достигнуть земного триединства церкви, государства и общества, что гарантировало бы осуществление идеала христианской политики (VI, 358).
Итак, размышляя об уничтожении зла и порядка, строящегося на слепой силе, эгоизме и насильственном подчинении, Соловьёв, вслед за Данте, пришел к мысли о необходимости всемирной монархии. Но это была не та монархия, мечта о которой опиралась на величие языческого Рима. Известно, что создавая антицерковную теорию идеального государства, где соблюдались бы интересы рода человеческого и где власть применялась бы в соотвествии с наставлениями философов (Пир, 1–6), Данте вел спор с Фомой Аквинатом и его последователями. В этом историческом споре предвестника ренессансного политического мышления с теократами Средневековья соловьёвская концепция мировой монархии оказалась ближе к иерократическим теориям государства. Свои сокровенные надежды философ связывал с теократической империей. Но им была суждена недолгая жизнь. В одном из последних сочинений, "Краткой повести об антихристе" ("Три разговора"), сводя счеты с прежними иллюзиями, он горько посмеялся над "срединной властью", представленной союзом "президента европейских штатов" и "полуазиатом, полуевропейцем, католическим епископом in partibus infidelium" (X, 203, 205). Об утрате Соловьёвым былой уверенности в живоносности своих теократических построений свидетельствовал и E. H. Трубецкой. Он вспоминал, как в 1892 г. философ сказал ему по поводу какой-то его речи: "…ты призываешь христиан всех вероисповедований соединиться в общей борьбе против неверия, а я желал бы, наоборот, соединиться с современными неверующими в борьбе против современных христиан".