В этом рассуждении особо примечательны слова о Софии, хотя в целом замечание Гревса отражает общепринятую точку зрения на роман Данте с Беатриче, каким он предстал в "Божественной комедии", а еще ранее – в "Новой жизни". Отношение поэта к возлюбленной, писал, например, A. M. Эфрос, принимает "вид религиозного культа: у Данте как бы существует собственная "святая троица" – Христос, Богоматерь и Беатриче, причем последняя является его связью с первыми, все идет через нее и от нее".
Этот статус Беатриче имеет немало общего с тем содержанием Софии, каким она наделена в миросозерцании Соловьёва. Если же учесть, что Данте в "Комедии" олицетворяет собой "совокупное человечество", то аналогия между Беатриче и Софией станет еще значительнее. Для ее понимания важно обратить внимание на имя дантовской героини. В "Новой жизни" поэт рассказывает о "преславной госпоже" своей души, которую многие называли Беатриче, "не знавшие, что так и должно называть ее". Эти слова можно толковать следующим образом: знавшие ее имя (Beatrice) не понимали, что она "благодатная" (beatrice). Вероятно, поэтому Беатриче и должен оплакивать не только Данте:
Кто слез не льет, о Дивной размышляя,
Тот сердцем камень, в том душа грязна.
Тот благостыни никогда не знает,
Тот помыслов высоких не вмещает,
Пред тем сокрыт навеки лик ея.
Вот отчего не ведал он рыданья!
На более общем уровне сходство Соловьёва с Данте обусловлено убеждением средневекового поэта в небесной благодати любви:
Любовь, твоя земная благодать
От неба происходит.
Земная женщина превращается у него в "ипостась божества". Охваченный страстью, он одухотворяет и обоготворяет чувственность; его любовь сливается с мистической устремленностью к Богу.
Есть основания полагать, что любовная мистика Данте, как и аналогичная мистика Соловьёва, связана с учением Платона об Эросе, воспринятом в духе Нового времени. В ее возникновении важную роль играла религиозная настроенность, но по существу ее помыслы ориентированы на ценности земной, а не ирреальной жизни. "О вы, что хуже мертвецов, – восклицал Данте, комментируя XXX балла ту о воплощении Премудрости в Прекрасную даму, – вы, бегущие ее дружбы, откройте глаза ваши и глядите: ведь прежде, чем вы были, она любила вас, налаживая и устрояя ваше становление; а после пришла к вам, приняв ваше обличив". По его мнению, воплощенная в Прекрасной даме Премудрость должна стать путеводителем в здешней жизни, имеющей собственное, независимое от небес значение.
Религиозность Соловьёва тоже была озадачена земными заботами. В реферате, прочитанном в октябре 1891 г. на заседании Московского психологического общества, он, в частности, заявлял, что убеждение, будто бы вера в догматы есть единственное спасение, представляет собой чудовищное заблуждение, и сущность подлинного христианства заключается в том, что ее истина утверждается как норма действительности, как закон жизни.
Для Соловьёва вера – это прежде всего предпосылка духовного перерождения человечества. Об этом он писал еще в юности, когда началось его философское самоопределение. "Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не таково, каким быть должно, значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано… – сообщал он Е. К. Селевиной. – Я знаю, что всякое преобразование должно делаться изнутри – из ума и сердца человеческого. Люди управляют своими убеждениями, следовательно, нужно действовать на убеждения, убедить людей в истине. Сама истина, т. е. христианство (разумеется, не то мнимое христианство, которое мы все знаем по разным катехизисам), – истина сама по себе ясна в моем сознании, но вопрос в том, как ввести ее в общее сознание, для которого она в настоящее время есть какой-то monstrum – нечто совершенно чуждое и непонятное…"
Знаменательно, что это признание предшествует "теоретическому" увлечению Соловьёва Вечной женственностью; интерес к ней возник у молодого философа в ходе поиска тех средств, о которых говорилось в письме к Селевиной. Он, как и Данте, был чужд догматическому богословию, и если тот утверждал, что "Бог требует от нас только верующее сердце", то Соловьёв понимал религиозную веру как совершающееся в свободе интуитивное восприятие истины. И хотя вера обоим казалась необходимым условием "господствующей и объединяющей любви" (VIII, 43), ни тот, ни другой не отождествляли философию с теологией. Отстаивая независимость философской мысли как от императора, так и от церкви, Данте был убежден, что слова философа "обладают верховным и высочайшим авторитетом" [Пир, IV: VI, 5). Правда, поэт называл философию, или "благородную даму", помощницей веры, но только в том единственном смысле, что "пламенники, зажженные красотой дамы", тоже "изничтожают врожденные, заложенные в нашей природе пороки" (Пир, III; VIII, 20). Подобное соотношение философского разума и христианской веры было в высшей степени характерно для Соловьёва, который никогда не считал, что философия является служанкой богословия. Он писал, что философия, совершенно автономная в своей сфере чистого знания, осуществляет "собственно человеческое в человеке", а так как в истинно человеческом бытии равно нуждаются и Бог и природа, то, следовательно, она служит и "божественному и материальному началу, вводя то и другое в форму свободной человечности" (II, 413). Общественно-историческую задачу философии Соловьёв видел в освобождении личности от всякого внешнего насилия через развитие ее внутреннего содержания, что, по его мнению, и подготовило бы человеческое сознание к разумному приятию христианских ценностей (II, 411–412). Соловьёв был убежден, что жизненный смысл философии состоит во внутреннем соединении человеческого разума со сверхчеловеческой всеединой Истиной.