То и дело все начинали кричать, браниться, чуть ли не замахивались друг на друга кулаками, даже старый Бекболот-бий, переваливший за седьмой десяток, кричал и гневно трясся. Но этот гнев был, хотя и непритворным, не совсем настоящим, все прекрасно знали: никто никого не только пальцем не тронет, а даже и не оскорбит всерьез, потому что за настоящее оскорбление мстят долго и страшно, а это не нужно никому. Каждая кровная месть – как бельмо на глазу, досадная колючка, нарыв, отравляющий все вокруг. А крик и размахивание руками – разве это оскорбление? Это разговор, только и всего. Алтан так этого и не понял. Он рос среди чужих, выучился у русских, так и не понял, каким должен быть бий. На переговорах он сидел как истукан, сжав губы, и цедил слова в час по чайной ложке. Он думал, настоящий бий или хан должен разговаривать именно так – холодно, высокомерно, презрительно, отчеканивая каждое слово. Оттого он и не стал своим. Старики говорили, хоть он и сильный, и богатый, и Ясу знает, дух ее он так и не понял. Чингису были верны все, кто становился под его знамена, даже прежние враги. Его любили, на смерть за него шли, а кто за Алтана на смерть пойдет? Даже родня его не пойдет.
Говорили допоздна, спать пошли только в четвертом часу. Сапар остался доволен. Никто не вспомнил, не упрекнул его в предательстве побратимства. Знали об этом все, но всем Алтан был чужим, а любое проклятие оживляет вспомнивший про него и назвавший. Если бы вспомнили, то не было бы дороги к новому миру, и Сапар-бий, – сильный, богатый Сапар-бий, – ушел бы, оскорбленный смертельно, потому что никак иначе ответить он не мог бы на обвинение в братоубийстве, – и что тогда? Кто выжил бы после новой войны?
Сапар с Насрулло, договорившись, сыграли разом, и выиграли. Сперва Насрулло был вместе с Сапаром, потом, видимо поддавшись уговорам хитрого и искусного в спорах старого Бекболота, стал соглашаться с ним, но не сразу, а оспаривая каждый его довод и склоняясь под тяжестью неоспоримых аргументов. Конечно, чтобы жить в мире, нужно, чтобы никто не возвышался над остальными, поделить нужно справедливо, да, справедливо, а Сапар-бий не прав, ведь он едва не начал новую войну, куда это годится, худой мир лучше доброй ссоры. И вот уже Сапар остался в одиночестве, и на него обрушились все разом, и вот уже он, отступая, согласился отдать в возмещение нарушения мира не только все, что захватил, а еще и свое. И тут, как договаривались, Насрулло бросил свою пиалу наземь и крикнул, что он последний негодяй, и зарыдал. Его бросились утешать: в чем дело, скажи, что такое? А он кричал: все бросит, все, и уйдет, и будет скитаться по пустошам, питаясь кореньями, – да что такое? Да ведь я подлец, я предал своего побратима!
Сапар похолодел при этих словах, и пальцы его потянулись к поясу, к торчащей из-за него рукояти, но старый Бекболот прошамкал: «Да что ты говоришь такое? » И Насрулло, плача, закричал: «Да я Сапара, брата моего, предаю, ведь он же кровь пролил, его же люди на смерть шли, а я, подлец, пришел, когда все уже окончилось, хоть и упряжь коня моего запуталась, и жены мои не хотели меня выпускать за порог, но я ведь мог успеть, помочь побратиму, спасти его, когда он изнемогал. Подлец, как я мог! Я все отдам ему, все свои стада и жен, всю землю, все, захваченное неправедно, – лишь бы иметь хоть тень надежды, что он простит меня! » Его утешали, клялись: сами ничего не возьмем, пусть Сапар берет, он герой. Мудрый Бекболот, видя, что много теперь просить у Сапара – значит, потерять лицо, соглашался, рассчитывая переговорить с Сапаром после. Он и Сапар принадлежали к старшим родам долины, Ходырша и Кипчак, для него не зазорным было переговариваться с Сапаром один на один.