Вот этот человек, давний мой знакомый, можно сказать, кровный знакомый, – Алимкул ощерился, – утверждает, что вы приехали сюда не за чем-нибудь, а за моей жизнью. Хотите, значит, меня убить. И что вы, Юзеф Казимирович, никакой не турист, а наемный убийца, и нанял вас некий Ибрагим, называющий себя «хаджи», небезызвестный в этих краях человек. Человек, которому я как заноза в горле. Человек, который хотел бы все здесь прибрать к рукам. Бандит. Плохой человек. Что вы мне скажете, Юзеф Казимирович?
– Ничего, – ответил Юс, пожав плечами, – я действительно не совсем турист, я художник. Приехал, чтобы поправить здоровье, подлечить нервы. Снова начать рисовать.
– Я мог бы вам и поверить, Юзеф Казимирович. Алимкула я знаю давно. Он, попросту говоря, подонок. У него есть повод меня ненавидеть, и он, как сам утверждает, примкнул к вашей… экспедиции в надежде отомстить за родственника. Ну, тут он не соврал. Его родственника мои люди пристрелили как собаку, и очень правильно сделали. Но наш Алимкул охотно отложит свою месть на неопределенное время, пока есть надежда на выгоду. А отомстить можно как-нибудь в другой раз. Правда, Алимкул? Он говорит: вы – наемник, которому Ибрагим заплатил деньги за мою жизнь. Именно вы глава банды убийц. А туристом и художником вы попросту прикидываетесь – чтобы усыпить мою бдительность. Трудно поверить, правда? Вы не слишком похожи на убийцу. Я тоже не сразу поверил бы, если б не вот это.
Он вынул из-под стола грязный мешочек на шнурке. Мешочек, висевший на шее Каримжона.
– Земля с кладбища, которой мне засыплют глаза. Верней, моему трупу. Местный пережиток. Варварство. Ох, Юзеф Казимирович. Что же нам с вами делать? И что делать с вашими… проводниками?
– Я художник, приехавший в горы, чтобы писать их, – Юс встал. – Не верите, дело ваше. Но этот спектакль я больше терпеть не намерен.
– Сядьте! Иначе вас посадят силой.
– Это насилие!
– И кто бы мне это говорил?
– Я художник. Здесь, в лагере, есть люди, знающие меня. Проводников я нанял в Фергане. Кто они, мне наплевать. Они хорошие проводники. Если они ехали прикончить вас, в чем я уже не вижу ничего плохого, – это их личное дело. У меня есть деньги и те, кого я оставил в своем городе. Они хорошо знают, куда я поехал. И кто директор лагеря. Я такого скотства не потерплю. И приложу максимум усилий, чтобы о вашем обращении с гостями узнало как можно больше людей.
Вопреки ожиданиям Юса, Алтан не разозлился – расхохотался.
– Хорошо, ай, хорошо! Ай, Алимкул, ай да банда убийц! Права качает. Слушай, Алимкул, а если он и вправду турист и художник, а? Вправду?
– Сука он! – выплюнул Алимкул, ощерясь.
– Ну, зачем так, гостя обижаешь. Ведь если нет… ты же знаешь, что тогда. За оскорбление придется платить. Как велит Яса.
– Жизнью клянусь, матерью клянусь, клянусь…
– Не спеши, твоей жизни вполне достаточно, – сказал Алтан-бий, ухмыляясь.
Алимкул побледнел.
– Вы говорили, тут кто-то вас знает?
– Оля Хребтович. И ее ребята из Новосибирска.
– Хорошо. Позовите Олю Хребтович. Прошло десять или пятнадцать невыносимо медленных минут. Сидевшие у стены жестколицые, флегматичные люди тупо смотрели перед собой, не пытаясь делать ничего из того, что делают обычно скучающие люди ради убийства времени. Они не рассматривали трещинки в полу, не почесывались, не копались в карманах, не рассматривали незнакомцев. Неподвижные манекены. Спящие с открытыми глазами. На их коленях лежали обрезы и автоматы. Они грамотно сидели. В случае, если бы началась стрельба, на линиях огня оказались бы только чужие. Юс, Шавер, Каримжон. И Алимкул.
– Да, да, конечно, – послышался голос. – Если нужно, пожалуйста.
Оля шагнула через порог и замерла удивленно.
– Не бойтесь, Оля, – сказал Алтан Бекболотович. – Садитесь.
Он указал ей на стул – рядом с Алимкулом.