Потом вынула из сумки бинты и вату и полчаса бережно протирала, завертывала в бинты распухшую, гноящуюся мошонку. Закончив, прикрыла Павла простыней. Села, бездумно глядя в окно. Стала собирать разбросанные вещи. Бросила. Потом вдруг легла рядом с Павлом – на бок, лицом к нему.
– Ты чего? Слушай, ты меня пугаешь, – сказал Павел.
– Из меня плохая жена?
– Для жены ты чересчур хорошо умеешь выдавливать глаза.
Нина некоторое время молчала. Потом спросила:
– У тебя жена есть?
– Есть, – ответил Павел.
– А дети?
– Детей нет.
– А чего у вас нет детей? Ты не хотел или она?
– Отстань.
– А я вот не была замужем. Карьеру все делала. В конторе – и карьеру. Дура. И вот он, венец карьеры. В жуткой дыре на задворках мира. Подставкой последней сволочи. Паша, а может, удрать, а? Удерем вдвоем, забьемся в какую-нибудь глушь, будем жить, работать, я тебе детей рожу, а?
– Ты серьезно?
– Нет. Хотя я бы, честное слово, хотела, чтобы это было серьезно. Мы столько рисковали за последние дни. И нам постоянно так везло. И с проводником, и с этим капитаном. Я не ожидала, что он столько выболтает. И на перевале нам повезло, и тут. Просто взяли на лапу и пропустили. Документы на машину даже не посмотрели. И потом с машиной повезло. Но нам же не может везти всегда.
– Всегда не надо. Еще неделю, и хватит, – сказал Павел.
– А потом, может, будет еще хуже. Ведь он на самом деле нас продал. Еще тогда, на вокзале. Я не верила, даже когда узнала. Даже когда капитана кололи. А вот теперь, посмотрев на здешнюю жизнь, верю. Он думал, мы здесь заплутаем. Сдохнем. Или вернемся ни с чем. А он нас медленно и со вкусом протащит по дерьму. Он все на нас повесит. Даже растрату. Я ведь точно знаю, на счету было больше раза в три. Как ты думаешь, что будет, если сейчас мы вернемся просто так, несолоно хлебавши? Может, просто понизят, запрут в глухую провинцию до пенсии, перебирать бумаги столетних дедов-полицаев. Нет?
– Это в самом лучшем случае. А в худшем… у нас – не бывший Союз. Спецзон для таких, как мы, нет. К уголовничкам сажают. А те очень быстро узнают, кого к ним посадили. Да ты разве сама не знаешь?
– Знаю. А я ведь, Паша, художника нашего найду. И притащу этому ублюдку. И посмотрю, как с его хари сползет вечная его улыбочка. Обещаю тебе. Мы это сделаем. И потому ты, эксперт мой азиатский, нужен мне здоровый и сильный.
– Ты бы мне выпить дала. Меня всего колбасит.
– Ты ж на антибиотиках.
– Да хрен с ними. Дай мне выпить.
Нина налила ему и себе по полному стакану найденного в холодильнике местного коньяка. Разложила на стуле бутерброды с салями, четыре съела сама, один скормила Павлу. После коньяка они крепко заснули – Нина рядом с Павлом, положив голову ему на руку.
Перед рассветом Павлу стало плохо. Его начало трясти, и температура поднялась под сорок. Нина попыталась накормить его аспирином, но не смогла. Скрипя зубами от натуги, перетащила его в ванную, под холодную воду, высыпала из холодильника весь лед, била Павла по щекам, массировала грудь. Он приходил в себя, бормотал что-то, шевелил пальцами, глухо стонал, снова впадал в забытье. Потом, придя в себя, попытался сам выбраться из ванной, но не смог. Не сумел поднять свое тело, даже перекинуть ногу через край ванной. Нина перетащила его, как моряки перетаскивают тяжеленные якорные цепи: передвигая по очереди звено за звеном, сустав за суставом. Она заказала завтрак в номер, напоила Павла бульоном и оставила отсыпаться, – выпив две чашки дешевой растворимой «Гальины Бланки», он заснул прочно и беспробудно. Как ребенок. А она приняла душ, замаскировала, как смогла, мешки под глазами и отправилась в город одна.
Капитан, чье изломанное, безголовое тело полоскалось сейчас в горном ручье, рассказал много. Но далеко не все.