"Одинокие, о которых идет речь, эти духовные анархисты современной культуры, глубоко иррелигиозны, потому что не только безбожно оскорбляют каждую из наших маленьких quasi-религий, но в то же время и великую связь (то есть собственно религию. – И.М.) вместе с современниками утратили. Правда, они несомненно хотят восстановить ее, но единичными и бессвязными усилиями и, во всяком случае, помимо современников и без их ведома. По отношению же к маленьким quasi-религиям столь кощунственны они, что ни одна из таковых не простит им их открытого или замаскированного отщепенства: ибо каждую покушаются они использовать и ни одной не хотят верно служить".
Итак, с одной стороны, "одинокие", с другой же – их современники по "обезбоженному миру" – сравнительно с этими "не одинокими современниками" первые ("одинокие"), по Иванову, все же ближе к Богу и к религии. (Напомним, что всюду Ивановым подразумеваются в первую очередь художники, а не люди вообще.) Эти две совокупности творческих деятелей, по мнению другого автора, ведут борьбу: "Но, утверждая до конца свою личность и обожествляя ее, человек вовсе не разрешает искони заложенного в мире противоречия. Отсечение тезиса или антитезиса не есть синтез. И мы видим, как человек-богоборец купил свою Свободу дорогою ценою самого мрачного одиночества. <...>
Безличные и одинокие. Таковы два борющихся лагеря, которые должны наконец найти общую почву для примирения, для разрешающего антиномию синтеза. Этой страшной загадке посвящена недавно появившаяся брошюра Вячеслава Иванова и Георгия Чулкова". (Имеется в виду брошюра Г. Чулкова "О мистическом анархизме", со вступительною статьей Вяч. Иванова "О неприятии мира", вышедшая в Петербурге в 1906 году.)
О несерьезности претензий Г. Чулкова на "мистический анархизм" и примирение "антиномий" еще накануне выхода упомянутой брошюры писал, впрочем, такой авторитетный символист, как Д.С. Мережковский:
"Единственный... кто добросовестно соединяет несоединимое, правда, не столько людей и понятия, сколько слова, – г. Чулков... Было, например, юное слово: анархизм и другое еще более юное: мистицизм, г. Чулков соединил их – и получился "мистический анархизм". <...> Здесь, в одной кастрюльке, с наивной старательностью, варит он мистицизм с декадентством, софианство Вл. Соловьева с оргиазмом Вяч. Иванова и посыпает их сахаром социализма, думая, что это анархическая соль".
Изучение работ самого Г. Чулкова, в нашем материале достаточно многочисленных, не позволяет сделать вывода о наличии у него сколько-нибудь целостной личной теории. В основном он повторяет расхожие символистские тезисы – преимущественно в духе Вяч. Иванова, переживая период увлечения то одной, то другой ивановской идеей и слегка варьируя их на свой манер. Осколки многих мыслей Вяч. Иванова легко угадываются, например, в следующей его статье, написанной уже через два года после провозглашения "мистического анархизма": "Антиномии нашего разума являются лишь отражением тех мистических противоречий, которые составляют особенность новых религиозных переживаний. <...> Человек не только стал мифотворцем, но и стал исследователем всех стран своего духа. <...>
Несмотря на таинственность религиозного действия, говорить о нем возможно и должно. Возможно потому, что наш разум, нередко бессильный в мире целей, достаточно силен, когда речь идет о путях достижения. И с другой стороны, <...> потому, что современности угрожает торжество механического начала, серого и мертвого, бороться с которым необходимо, указывая на путь таинства". Далее развиваются заявленные тезисы о человеке как "мифотворце", о мистериальном характере социальных революций, мифотворчество которых "по природе своей религиозно". Наконец, снова всплывают идеи, лейтмотивные для серебряного века и хорошо уже известные нам по изложенным в предыдущих разделах высказываниям других авторов-символистов, опередивших с этим Г. Чулкова:
"Мы – на рубеже искусства и жизни. Бодлэр был прав, утверждая, что мир есть символ. <...>
Чтобы познать мир не мнимых, а реальных ценностей, мы должны пересоздать себя... человека".
Ощутимо желание соригинальничать, проступающее здесь, как и в других выступлениях Г. Чулкова периода "мистического анархизма". Однако его писания некоторое время подкреплялись статьями более сильного мыслителя – Вяч. Иванова, явно считавшего нужным пытаться пропагандировать затею Г. Чулкова, чей "мистический анархизм" слабо завоевывал бесспорных и авторитетных сторонников. К сожалению, мысли Иванова выглядят как оторванные от жизни соображения сугубо книжного человека. Так, проводится чисто литературная параллель: "мистический анархизм" – что-то вроде романтизма начала XIX века. В статье "Байрон и идея анархии" зарождение "мистического анархизма" чуть ли не возводится к Байрону:
"Эти вожделения мира и блага истинного, эти настроения временной отрешенности как бы неясным шепотом подсказали поэту едва народившуюся в мире мысль о возможности примирения личной воли и воли соборной в торжестве безвластия и безначалия, общине анархической. <...> К этому анархическому синтезу гордый Байрон приближается робко, неуверенно и нецельно утверждает новое начало".
В другой статье "анархическая" ниточка перебрасывается от Байрона к Пушкину:
"Что пушкинский табор – община анархическая, не подлежит сомнению", "Анархический союз может быть поистине таковым только как община, проникнутая одним высшим сознанием, одною верховною идеей, и притом идеей в существе своем религиозной. Такова идеальная община идеальных пушкинских Цыган, и только потому осуществляется в ней истинная вольность".
Впрочем, у Байрона, Пушкина, вообще романтиков – "тоска по несбыточному", у символистов-мистиков – "пророчества" о "несбывшемся"; дело будущего, полагает Иванов, – проверить эти пророчества.
"Мистический анархизм" занимает Вяч. Иванова, таким образом, как возможный путь к соборности, как микроскопический, но все же реальный шаг к воплощению в жизнь философских умозрений. Хотя будущее показало, что путь этот не состоялся, сам обсуждаемый порыв – показательный пример "алкания" соборного единения во имя осуществления той грядущей Мистерии, которая, как ожидалось, преобразит человечество.
В сфере музыки Скрябин создает в эти годы ряд произведений, в которых "раньше Мистерии он начал осуществление своих мечтаний, идеи соборности творчества в акте литургического исполнения...". Для Скрябина, таким образом, его концертирование было средством привести слушающих музыку людей к сверхличностному духовному слиянию – все к той же соборности.
Замысел Мистерии пронизал всю творческую жизнь Скрябина: "Одна идея спаяла эту жизнь и создала из нее как бы художественный организм, какую-то легенду, миф... <...> Это была его идея Вселенской Мистерии.
Эта мечта осталась невоплощенною в жизнь. <...> Вкратце же это – апокалиптическая идея, чаяние последнего свершения, как называл его Скрябин сам... Это идея озаренного мессианства, мечта о великом последнем Чуде, которое свершится силами искусства, и которое свершить должен некий великий Обреченный, в представлении Скрябина совпавший с ним самим".
Уместно добавить, что Скрябина ассоциировали с этим "Обреченным" и другие авторы – что видно по приводившимся высказываниям Н. Русова, К. Бальмонта, Вяч. Иванова, Н. Суворовского и др.; с "особым мнением" об этом А. Белого мы, впрочем, также сталкивались в приводившемся материале. Что до скептической оценки перспектив написания Скрябиным его Мистерии у Флоренского, то оценка эта дана Флоренским "постфактум" – в 30-е годы. Во всяком случае ясно одно: прочие художники серебряного века, и поэты и музыканты, разве лишь отвлеченно мечтали о синтезе искусств в Мистерии – Скрябин же пытался осуществить мечту на практике. Потому нельзя не обратить внимания на этот единственный практический опыт. Л. Сабанеев пишет: